передал княжичу Василию), не найдя серебра, с ворчанием отдали назад. К Ивану бродник подошел вразвалку и, глумливо озрев кметя, сплюнув, промолвил буднично, словно бы даже милуя:
– Саблю давай!
Иван, чуя сам, как каменеют скулы, извлек клинок из ножен, приздынул, и – плевать стало, что тотчас убьют, но прежде этот вот, с дурною ухмылкою, рухнет к его ногам разрубленный вкось… Бродник, однако, оказался умен. Вглядываясь в остановившиеся зрачки Ивана, хохотнул:
– Ладно, кочеток! – высказал. – Убери свою саблю, коли так дорога! – И, смахнувши улыбку с лица, вопросил деловито:
– Не врет ваш дед?
– Даве поясами сменялись! – отмолвил Иван, остывая. – Сам зрел.
Тот-то, молодой, за старшого у нас, а старик еговый подручный.
– Дак отпустить вас? – снова скверно усмехаясь, выговорил бродник.
– Как хошь! Понимай сам! – возразил Иван, пожимая плечами. – Только хану ты нас не продашь!
– А в Кафу? – продолжая хитро улыбаться, вопросил бродник.
– Прости, хозяин, я думал, ты поумнее! – отмолвил Иван, слегка, одними глазами, усмехнув. Тот посопел. Потом вдруг вопросил, совершенно серьезно:
– С нами казаковать не хошь?
Тут надобно было очень не ошибиться!
– Обратно поеду – поговорим! – процедил Иван негромко, глядя мимо лица бродника. Тот долго, в холодный прищур, изучал безразличное лицо Ивана, наконец, слова не отмолвив, пошел к лодкам.
На тот берег, с четырьмя остатними русичами, разом переправилось дюжины полторы ватажников. Видно, опасались, что теперь их самих похватают, потребовав выкупа, изобиженные ими путники. Но Данило Феофаныч мирно расчелся с бродниками, даже по плечу похлопал ватажника, и уже только когда отъезжали, высказал:
– Ну, ентот за серебро мать родную продаст! Считай, хану про нашу переправу уже все известно!
И – как в воду глядел! Под самое Рождество, уже в виду Гнилого моря, напоролись на татарский разъезд. Разъезд был невеликий. Те и другие разом взялись за сабли. Княжич Василий, оскалив зубы, сам поскакал встречь.
Иван, сообразив дело, первым сполз с лошади и, наложивши стрелу, поднял лук, смерил, как учил еще отец, направление ветра, на глаз определив дугу, по которой полетит стрела, и плавно спустил тетеву. Этим выстрелом все и решилось. Татарский старшой, цепляясь за грудь, пополз с седла. Ватага смешалась. Еще один полетел в снег, срубленный саблей, и татары отхлынули, утаскивая раненого предводителя. Несколько стрел, пущенных отступающими издали, не задели уже никого.
Теперь надобно было бежать, не стряпая. На всех переправах их, разумеется, уже стерегли. Перекрестясь, вышли на береговой лед. Снова завьюжило, и значит, с берега ихнюю ватагу станет не видать. На то только и надея была!
Потом этот переход вспоминался, как дурной сон… В припутной рыбацкой деревушке оставили обмороженного попа и трех обезножевших во время страшного перехода по льду лошадей. Кое-как приведя себя в порядок, тронули дальше, не рискуя уже заходить ни в какие селенья. Так, петляя и прячась, подчас голодая, пробирались они все далее, не заметивши ни Рождества, ни Святок – не до того было!
На переправе через Днепр утопили одного из поводных коней, да двое кметей искупались в ледяной воде, однако обошлось.
Вконец измученные, на заморенных конях, остановили где-то за Днепром, на одиноком хуторе, хозяин которого приветливее прочих встретил ихнюю ватагу. Данило Феофаныч, как завели в горницу, так и лег, натужно кашляя.
У старика начался жар. Спавший с лица Василий сидел у ложа своего боярина, неотрывно глядя в его раскрасневшееся, с лихорадочным блеском в очах, лицо…
– Коли не выдаст… Да, кажись, мы уже на литовском рубеже тута…
Одначе, все может солучиться! Посматривай, дозоры разоставь! Да смотри, не баловали штоб… Ондрея с Ванятой хоть пошли наперед, к молдавскому воеводе, примет коли… А сам тута жди. Ежели и помру – жди! Очертя голову не кидайсе в дорогу… Батюшка-то плох, чаю, плох… Ты наследник, Васенька, не забывай, тово!
Старик уже мешался в словах. Василий встал, возможно строже велел позвать боярина Ондрея с Иваном Федоровым. Не впервые ли в жизни отдал приказ! Оба, скользом глянув на Данилу, молча склонили головы.
– Коней подкормить нать! – решился подать голос Иван. – Дня два, альбо три…
– Добро! – не споря, отозвался Василий. В каком состоянии кони, он и сам видел…
Отпустив обоих, вновь вернулся к ложу старика.
Подошла хозяйка, начала поить боярина, приподняв голову, теплым молоком. Постояла потом, послушала, кивнула удоволенно головою, высказала:
«Выстанет!» И отошла, словно камень сняв с души Василия. Старик, и верно, оклемался вскоре и, когда Ондрей с Иваном заотправлялись в путь, сам слабым голосом наставлял их в дорогу.
Хозяин хутора плел сети, обихаживал скотину, опомнясь, спросил:
«Беглые, што ль? От хана? – покивал головою:
– Тута много с той-то стороны проходит беглого народу! Вы не первые…»
Что перед ним нынче сам наследник московского стола, сбежавший от Тохтамыша, хозяину, понятно, говорить не стали.
Василий, ежели не сидел у постели старого боярина, мотался верхом по степи, выглядывая, нет ли близ татарских дозоров? Обманывал сам себя.
Ханских дозоров здесь, на правой стороне Днепра, быть не могло, да и метели делали свое дело. Но с этою скачкою не так истомно было ему сожидать возвращения своего посольства.
Ратники отводили душу кто чем. Починили забор и кровлю хозяину, навозили сена. За сено для лошадей заплачено было, и щедро заплачено, серебром.
