На глаза ему попалось объявление о Михайло. Нужно будет повысить сумму за голову партизанского разведчика. Хотя едва ли это спасет положение. Необходимы более крутые меры. Партизаны - это грозная сила, но что они без русских? Русские упорно движутся к своим границам и, значит, все ближе продвигаются к Германии, к Европе. Вот в чем корень зла. Надо быть предусмотрительным... И это понимает не только Шульц. По дороге сюда он останавливался во Франкфурте у Рольфа фон Гаузен, племянника матери. Рольф очень близок с самим Герингом... И зная, что Отто умеет держать язык за зубами, он сболтнул, будто Геринг встречался в своем охотничьем замке с американскими банкирами. Это не выдумка, Шульц знает, что и в ставке пробовали вести переговоры с союзниками. Собственно, только это и может спасти третью империю, Гитлера, Крупна и... Шульца. Неплохо было бы, если бы Шульцу посчастливилось завести здесь связи с английскими или американскими разведчиками. Лучше, пожалуй, с американцами - это более деловой народ, с ними легче сговориться. А сговорившись - легче будет вести борьбу с партизанами. Иначе-трудно. Очень трудно. И повысить сумму за голову Михайло все-таки следует...
Не прошло и часа, как в Триесте все затихло, успокоилось. Люди привыкли к взрывам. В воздух взлетали только те дома, которые были заняты гитлеровцами, и мирным жителям нечего было опасаться. Они радовались каждому новому взрыву; но им приходилось скрывать свою радость, и после взрывов они старались не попадаться на глаза фашистам. Только триестинские дети оставались неугомонными: они забирались на крыши домов, и оттуда неслись их ликующие возгласы. А когда их пытались поймать гитлеровцы, они удирали, ловко прыгая с крыши на крышу.
Жизнь в городе вошла в обычную колею. Где-то пиликали на губной гармонике... Из подвальных кафешантанов доносились голоса перепившихся фашистов. Голодные, тощие собаки, вспугнутые недавним взрывом, вновь собрались у лавки мясника, где, кстати, редко бывало мясо. Возле полуразрушенного кирпичного домика расселась со своими замусоленными картами старая гадалка. Подростки-газетчики подбирали на улицах брошенные горожанами газеты и пробовали вновь продать их. Завидя шествующих по улице эсесовцев, они мигом разбегались в разные стороны...
Шульц продолжал свой путь по улицам Триеста. В голове его все еще шумело после взрыва; он чувствовал противную тошноту. Поняв бесцельность своей "прогулки", Шульц решил, наконец, отдохнуть и повернул в сторону гестапо. По дороге он встретил двух солдат - тех самых, что вчера мирно беседовали с жителями города. Если бы не головная боль и тошнота, он и на этот раз сорвал бы на них свою злобу.
Как только солдаты заметили Шульца, они торопливо свернули в переулок, замощенный крупным белым булыжником. Мостовая в переулке вздыбилась посередине и казалось горбатой. Откуда-то издалека доносились далекие звуки музыки.
- Рояль, - громко сказал первый солдат. - Странно слышать здесь рояль, Эрих...
- Нет, Ганс, это клавесин, - уточнил Эрих, - "Лунная соната" Бетховена.
Ганс не стал спорить: Эрих музыкант, ему виднее.
Они прислушивались, стараясь угадать: где же это играют?
Эрих приоткрыл покосившуюся калитку, и солдаты вошли во двор. В глубине узкого, посыпанного мелким гравием дворика стоял маленький закопченный дом с подслеповатыми окнами.
Из этого-то дома и доносилась музыка.
Эрих направился к крыльцу.
- Зачем ты туда? - спросил Ганс, старавшийся не отстать от приятеля.
- Да просто так... - пробормотал Эрих. - Понимаешь, инструмент у них расстроенный.
Ганс не расслышал его слов, но пошел вслед за Эрихом.
Через минуту они стояли, переминаясь с ноги на ногу, перед оробевшей белокурой молодой женщиной в полутемной, почти пустой, оклеенной дешевыми сиреневыми обоями комнатушке, незатейливую обстановку которой составляли железная печка с серебристой изогнутой трубой, продетой в форточку, сундук, покрытый старым выцветшим ковром, медный кофейник на столе да клавесин в углу.
- Это вы играли? - осведомился Эрих.
- Я. А что, разве нельзя?.. Я не буду, если это запрещено, - испуганно пролепетала женщина.
Зачем пришли к ней эти солдаты? Ах, ну и глупость же она сделала, вздумав сесть за клавесин и хоть немного рассеять томившую ее тоску!
Плохо приходится тем, чей порог переступила нога фашистского солдата. И кто защитит ее - одинокую-робкую женщину, раньше перебивавшуюся кое-как уроками музыки в частных домах, а теперь совсем потерявшую голову и не знавшую, куда ей приткнуться в этом зловещем, мрачном городе?
Она застыла у стола, думая, что же ей делать, и со страхом ожидала, что будет дальше.
- У вас расстроенный клавесин, - проворчал один из вошедших.
- Да... - одними губами прошептала женщина.
И тут произошло такое, чему женщина никак не могла поверить даже после того, как ушли солдаты.
Один из них сел на сундук, а второй, передав ему автомат, подошел к клавесину, несколькими ловкими движениями снял с клавесина крышку и разобрал деку.
- Это надолго? - спросил примостившийся на сундуке Ганс.
- Нет, я быстро, - озабоченно произнес Эрих. - У вас не найдется щетки? - обратился он к женщине.
- Поищу... Сейчас поищу... - проговорила та с покорной готовностью.
Она принесла мягкую щетку, которой обычно чистила шляпу.
Эрих принялся за работу. Он очистил инструмент от пыли, взял два-три аккорда, попробовал педаль.
Ганс смотрел на него с нескрываемым лобюпытством, но без особенного удивления.
Обветренные руки Эриха, грубые, заскорузлые, сейчас словно порхали в воздухе, всегда насупленные брови распрямились над живыми и умными глазами.
Эрих был мастером своего дела. Он подтягивал струны, ослаблял их, легонько щелкал по ним, водил взад и вперед указательным пальцем.
Женщина все еще не могла прийти в себя.
Эрих собрал деку, привинтил крышку и придвинул к себе стул.
И из клавесина полились теплые, прозрачные звуки.
Эрих сыграл заключительную часть "Лунной сонаты", опустил крышку и удовлетворенно произнес:
- Теперь хорошо.
Ганс неловко поднялся с сундука и уронил на пол автомат. Гулкий стук заставил вздрогнуть обоих.
Эрих поднял оружие, и, не сказав больше ни слова, солдаты торопливо вышли на улицу.
Женщина кинулась было вдогонку, потом вернулась в комнату и обессиленно опустилась на сундук. Она так ничего и не поняла...
А Эрих и Ганс затворили за собой калитку и двинулись по мостовой.
- Ты, извини, Ганс, - произнес, наконец, Эрих. - Руки истосковались по делу - не мог удержаться.
- Понимаю, дружище, - ответил Ганс. - Ты настраивал инструмент, а я... я воображал в это время, что сижу высоко-высоко на крыше и мну, выгибаю железный лист, стучу по нему деревянным молотком... Я очень хорошо тебя понимаю!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
