Общий дух библиофильства, характерный для жильцов нашего дома, передался и мне (и на всю жизнь): еще будучи дошкольницей, я сама стала с нетерпением ожидать книгоношу. Бальзака и Гюго, конечно, тогда не читала, но любила рассматривать огромные тома Большой Советской Энциклопедии. В 1990-е годы, еще при жизни отца, родные кому-то отдали эту энциклопедию в 50-ти томах — она считалась безнадежно устаревшей, из другой жизни, тем более, начинала выходить (страшно подумать!) еще в сталинские времена. Как же я сейчас о ней жалею! Несмотря на то, что разместить ее негде: моя квартира очень маленькая, и книги стоят не только в комнатах, но и в коридоре, прихожей, кухне, на лоджии. Да, БСЭ — начало пристрастия к энциклопедиям. (Знаю, что очень любил собирать энциклопедии писатель Вячеслав Адамчик.) В мои школьные годы, в 1960-е, появилась Детская энциклопедия в 10-ти томах. На сегодняшний ум — исключительно удачная, полная, продуманно и бережно составленная. Я тогда ее любила просто читать и перечитывать, очень часто использовала при подготовке уроков.
Дефицит книг, как и многого другого, возник в 1970-е годы. На самом деле книг выходила масса и огромными, просто фантастическими, с сегодняшней точки зрения, тиражами. Да только торговая мафия научилась хорошо (для себя) доставшимися ей товарами распоряжаться: лучшее всегда припрятывала для «своих людей».
Страстными библиофилами были и Владимир Короткевич, Иван Науменко, Нил Гилевич. В какой-то момент Ядвига Павловна Науменко, жена Ивана Яковлевича, увлеклась, под влиянием общей моды, покупкой хрусталя. Но очень быстро остыла, и даже, показывая гостям на вазы и фужеры, сама поражалась своей слабости: зачем все это? Важнее то, что все ее дети были отличниками в школе и вузах, а во взрослой жизни стали выдающимися специалистами своего дела (один доктор и два кандидата наук).
Таким был дух писательского дома на улице Карла Маркса, 36. Еще раз подчеркиваю: все квартиры очень скромные, и потребительство совсем не являлось жизненным приоритетом — преобладали другие интересы.
Более роскошные (по тогдашним меркам) квартиры предоставлялись государственной и партийной элите. Правда, Петр Миронович Машеров в 1950-е годы жил с семьей в пятикомнатной, составленной из двух, квартире в доме № 11 по улице Янки Купалы, в окружении самых обычных людей. Я его квартиру хорошо знаю, тем более, что мы жили с 1970 года в точно такой же, на этаж выше, в бывшем жилье Сергея Иосифовича Притыцкого. Но когда нам его предоставили, в семье уже было девять человек: росла младшая дочь Шамякиных Олеся, мы с сестрой Линой вышли замуж, брат Саша женился. Позже отец нам, женатикам, построил кооперативные квартиры, и мы разъехались. Иван Мележ на пятерых (с тещей) получил также пятикомнатную квартиру, но больше нашей и в новом доме по улице Янки Купалы, 7. Василь Быков на двоих со второй женой получил трехкомнатную квартиру в престижном доме по улице Танка (в то время Танковой).
Не были обижены и другие, тогда знаменитые писатели и ученые. Огромную квартиру предоставили после войны Петрусю Бровке (сейчас там, по улице К. Маркса, 30, его музей). Но я была и в других квартирах этого престижного дома, всем сегодня хорошо известного, сплошь увешанного мемориальными досками, например, в квартире незаслуженно забытого академика Николая Никольского. Я даже неплохо помню самого ученого, хотя и узнала его, когда он был уже безнадежно болен (позже я познакомилась с его трудами и сейчас поражаюсь, почему их не переиздают). Он оставил впечатление вот именно истинного интеллигента — еще дореволюционной закваски. Да и его поступки это подтверждали: во время войны он женился на женщине-вдове с четырьмя детьми, вырастил их и выучил. Все они, уже взрослые, со своими детьми, жили в огромной квартире, комнат на семь-девять, где я путалась в бесчисленных коридорах. И сам академик Никольский, и его зять Поссе, с дочерью которого я дружила, были историками. В их квартире оказалось много предметов народного быта и найденных при археологических раскопках вещей, чрезвычайно притягательных своей необычностью.
Мне приходилось бывать, правда, уже начиная с 1970-х годов и позже, у моей заведующей кафедрой и коллеги — Ольги Васильевны Козловой, дочери Председателя Президиума Верховного Совета БССР, прославленного партизанского командира во время войны, Василия Ивановича Козлова. Там на пять человек имелось восемь комнат, расположенных в двух уровнях: на первом этаже — помещение для охраны, которое после смерти Василия Ивановича осталось за семьей. Все сохранялось, до кончины Ольги Васильевны, в неприкосновенности: массивная мебель из ценных пород дерева, ковры, большие картины — подарки художников, шкафы-витрины с бесчисленным количеством сувениров. Новые владельцы этой шикарной квартиры все множество книг, ценнейшую библиотеку Козловых, выбросили прямо на улицу, хотя сын Ольги Васильевны, живущий в Москве, обещал отдать ее филологическому факультету БГУ, да, видно, забыл...
Кстати, некоторые писатели мебель тогда заказывали у частников. Мало кто знает о существовании в сталинские времена 114 000 промышленных артелей по стране (согласно А. К. Трубицыну). На них работало 2 миллиона человек, и они выпускали 6% продукции легкой промышленности — фактически и сегодня частники-производители выпускают столько же. А тогда в большом количестве — мебель, посуду, почти все детские игрушки (сейчас за ними охотятся коллекционеры). Это было настоящее предпринимательство.
Мой дед по маме Филат Азарович бондарничал частным образом. Очень много в Минске было частных портных, работавших по лицензии. Жены элиты только у них и шили. Помню, еще в начале 1950-х гг. по дворам ходили сборщики утиля из маленьких артелей и частники-точильщики режущих инструментов со своими ножными станочками. Они скоро исчезли как анахронизм, а вот к краснодеревщикам писатели обращались и позже. Так, Шамякину сделали замечательные дубовые стеллажи. Скорее, шкафы, с дверцами, но огромные — до потолка. Они и сейчас стоят у нас на даче.
Особый разговор о дачах. Первые дачи построили на Нарочи Максим Танк, Михаил Лыньков, Аркадий Кулешов. Дома были деревянными и без всяких изысков, похожие на подмосковные дачи российских писателей в Переделкино, за которые сейчас идет просто яростная драка среди собственно наследников, а также разных союзов писателей, выделившихся из, как говорят, «писательского сталинского колхоза» в начале 1990-х годов.
Вопрос об имуществе оказался чрезвычайно болезненным, поссорившим писателей из одного, казалось бы, идеологического лагеря (те, что в разных идейных лагерях, — уже давно в конфронтации). А ведь эти дачи — сталинские подарки — хозяева, совсем неплохо жившие в них десятилетиями, называли «золотыми клетками». Когда элита была чем-нибудь довольна?
Свой дом в Терюхе мы дачей никогда не называли. Еще когда мои родители после войны работали в Прокоповке Речицкого района и не думали переезжать в Минск, они начали строить себе дом (ветеранам лес выписывали вне очереди).
После переезда семьи в столицу дом переправили на родину мамы — в деревню Терюху под Гомелем. Филат Азарович и мой дядя Коля за несколько лет его доделали. Мы стали ездить туда с начала 1950-х годов каждое лето. Это был обычный деревенский, совсем небольшой, дом у речки, правда, с довольно обширным земельным участком, на котором мой дедушка высадил прекрасный сад, поскольку садоводство — в традициях нашей семьи, до революции и в 1920-е годы едва ли не самой богатой в большом селе. О жизни в Терюхе я писала не раз.
Терюха — это близость к земле, к простым вещам, обычным человеческим радостям, привычным для моих родителей с детства. Мы, дети, живя большую часть года в городе, занимаясь в школе, собирая металлолом, катаясь на коньках, все же постоянно мечтали о летней поездке в Терюху. Но так же — и наши родители. Шамякин горел нетерпением: скорее взять летний творческий отпуск, бежать от суеты, от борьбы амбиций и зависти коллег, от требовательности чиновников — к настоящей работе, милым людям, истинным ценностям. О маме и говорить нечего: она так до конца жизни и не стала по-настоящему городской жительницей, дамой из «высшего столичного общества». В деревне Шамякиным было легко, свободно, психологически комфортно — они намного лучше чувствовали себя среди простых тружеников, чем среди элиты.
Мама много занималась садом и огородом, пока мы — в 50—60-е годы — ездили в Терюху ежегодно и на все лето. После смерти в 1967 году дедушки Филата богатый сад еще поддерживался Николаем Филатовичем, но постепенно зарастал, вырождался, дичал — деградировал тогда не только наш сад, а и все в деревне, в стране...
Мы всегда со жгучим нетерпением ожидали летних поездок в Терюху и не разочаровывались никогда, но все же каждый год нас встречали какие-то не совсем приятные изменения.
