Это она говорит холодно — по-ораторски, как говорят на собраниях, на бюро, но останавливается и уже тихо — по-своему.
— Скажи правду, у вас ведь не было настоящего товарищества?
— Настоящего — может… Зато мы…
— Давай больше об этом не говорить. Тебе надо взять работу и бухнуться в нее… У меня застыли руки, не отводи.
* * *
У проходной голубой лист — объявление. По листу прошлась воронкой отсекрская рука:
«Севодня пленум коллектива
ВЛКСМ.
Явка обзательна»
У объявления хохот. Прыгают над буквами карандаши, исправляющие ошибки. Правщики сами запарились. Взрыв гогота.
Кузнец третьегодник, Жоржка, отсекрствует с того времени, как призвали в армию лохматого, веселого Яшкина.
Жоржку выбрали как лучшего компанейского парня, теперь он парится, наживает врагов. Как все наши кузнецы, он мордаст, широкоплеч. Имеет толстые сучья-пальцы и девятнадцатилетние голубые глаза.
В крошечной комнате коллектива галдеж, сизый папиросный дым.
Жоржку окружили «летуны». «Летун» — это птица, живущая за городом. После пяти часов никакие взгрейки на бюро не могут удержать в фабзавуче эту мечущуюся стаю. Им бы только за ворота, а там галопом… Грязь брызгами… Несутся на первый поезд к домашним щам, блинам, картошке. У всех «уважительные» причины.
— Мать заболела…
— На курсы надо…
— Раньше двенадцати никогда домой не приезжаю… Хоть раз бы…
Остальные тоже страшно заняты — и вообще…
У Жоржки набухает кровью шея. На лбу вздувается синяя жила.
— Валите, ребята, по цехам. Все равно ничего не выйдет. Комсомольцы… Значит обязаны быть — и баста.
«Летуны» уходят мокрыми курицами.
— Я тоже к тебе.
— Смыться хочешь? Ничего не выйдет.
Жоржка сердито достает из стола сверток. Разворачивает. В свертке ветчина и булка.
— Я не за этим. Хочу отказаться от звена. Надоело. Сведения да списки, списки да сведения. Мертвая работка — не по мне.
— А ты что — руки в брюки и Вася?
— Брось. Нельзя же меня морить на одном деле. Мне бы теперь поживее что-нибудь. Кипучее… Ну, хоть стенгазету, что ли. Заставлю гаркать, а то с прошлого года молчит…
Жоржка удивлен. Привстал, обалдело смотрит. Потом, точно боясь, что я откажусь, торопливо роется в груде бумаг.
— Это молодцом! Слетел манной прямо. Меня совсем заели в райкоме. Сотков ищет и все подыскать не может парня кумекающего… На, тут все директивы. — Сует затрепанную папку пожелтевших листков.
— Прочти и собирай ребят. А мы на бюро утвердим.
Берет кусок булки, кладет на нее ломоть ветчины. Остальное подвигает ко мне:
— Лопай.
* * *
По цехам развешено воззвание:
«Стой!
Редколлегия стенгазеты ждет заметок. На днях выходит первый номер газеты. Желающие работать — зайдите в бюро коллектива».
Редколлегию, вывесившую воззвание, пока представляю я. Прошлогодняя отбрыкивается.
— Надоело… и так перегружены.
Жоржка лупит чернильницей по столу.
— В доску расшибись!.. Газету выпустить надо.
Его останавливает чернильный фонтан. Чернила испятнили лицо, рубашку и руки. Холодная капля на моей щеке.
Жоржка вытирается комком бумаги.
— Главное — спокойствие. Откуда дурь? Как говорю, так обязательно что-нибудь сцапаю.
Он открывает форточку и смотрится как в зеркало.
— Зеброй стал. Ну и рожа!
Бежит мыться, а возвращается таким же пятнистым.
— Другое бы что, так можно быстрей провернуть. Стенгазета— добровольное дело. И не ухлю в ней я ничего. Действуй— помогать буду.
Почтовый ящик редколлегии наполнен бумагой.
— Ну, хоть здесь завоевание.
Высыпаю содержимое. На столе разноцветная кучка: кожа от колбасы, корки и хорошо сложенная оберточная бумага. Среди них две маленьких записки.
На одной — «Бросьте, ребята, кляузное дело. Все это буза. Организуйте лучше чечеточный кружок. А то на танцах от наших ребят всех девчонок поотбивали. Частник за уроки здорово дерет».
Второе письмо: «Гаря. Я с тобой больше не разговариваю. Между нами все порвато. Зачем ты вчера филонил с Лелькой.
Г + М
---
2
Внизу приписано красным карандашом: — «Порвато», выдумает тоже. Придумываешь формулы, а у самой по математике кол».
Вот и все.
Жоржка решил итти в народ. Пошел по цехам агитировать. В литейку забежал сияющим.
— Клюет, Гром!
Вытащил список. Первыми фамилии Шмота и Юрки.
— Чудеса… Как это они?
Дальше в списке: — Бахнина — токарный цех и Ежов — жестяницкий.
Вечером после звонка в коллектив зашел недавно работающий в фабзавуче педагог по родному языку «Сан Санич» Тах (не спутайте с песочницей «Дыр-доской»). Он черноволос, высок, нервно подмигивает правым глазом. Носит военную гимнастерку.
— Здравствуйте, товарищи! Здесь редколлегия?
Жоржка сначала таращит глаза, как бык на новые ворота, потом солидно:
— Здравствуйте, товарищ Тах. Редактор у нас литейщик Гром. Вот он. Будьте знакомы.
Дело заваривается не на-шутку. Сую нерешительно руку и по глупой привычке бормочу:
— Наше вам с кисточкой.
Тах смущен. Мигает глазом, потом хорошо усмехается.
— Я хочу помочь вашей редколлегии. Если разрешите, конечно. Когда у вас будет заседание?
Он вынул блокнот. Наобум бухаю:
— В коллективе… Завтра в обед.
Тах записывает, смотрит на часики.
— Тороплюсь. Кружок в ремонтных мастерских. Значит, до завтра.
Мнет руки и, нагибаясь в дверях, уходит.
— Вот это да. Педагоги берутся. Вы только, ребята, осторожней там. Держись, Гром.
Жоржкина рука как дубина хлопает по моему плечу.
* * *
Вначале всегда трудно. Придется на первый номер заготовлять материал самим. Потом пойдет в ход наша машина.
Учит, подмигивая черным глазом, Тах.
— Кончено… Пиши, секретарь.
Бахнина светловолоса, глаза у ней влажные и свежие, точно впервые открылись сегодня. Крошечными пальцами она выводит:
— Стенгазета из наших сил…
— Какой срок для сбора материала?
— Нужно сделать в пятидневку.
— Да, нам медлить нельзя.
— Через два дня собираемся опять здесь же.
Редколлегия расходится.
* * *
Свободный час. Надо собрать материал.
* * *
Кузнецы как куры копаются в куче железных обрезков. В кузнице нет железа — учатся на хламе.
Будет заметка.
На дверях кузницы приказ:
«… Домбову выносится строгий выговор за драку в цеху…»
Кузнецы прочли приказ. Молчат. Потом кто-то тихо:
— Зря, ребята, к Тольке пристаем. Влип парень.
Когда те уходят, показывается из кузницы Толька. Волосы сырыми пачками на лбу. Близко придвинув к листку глаза, читает приказ. Сморкнулся, оглянулся и сорвал его с двери. Снова прочитал, плюнул в синие буквы и скомкал.
* * *
Токарка.
Три ряда станков. В ремнях точно запуталась гигантская муха — жужжит, стрекочет. Ребят в токарке мало, и те — щупленькие, низкорослые, работают с подставкой. Зато девчата— цветник. Так и стригут глазами.
Нина поднимает голову и быстро опускает. Следит за резцом. Она уверена, что подойду к ней.
Прохожу мимо, к Бахниной.
— Как дела?
— Думаю все. Хочу написать о наших чарльстонщицах, о мастере. Видишь, и о станках надо, работаем на старых таратайках, давно бы их надо выкинуть.
Сейчас Нина растерянно следит за нами, потом резко поворачивается и делает вид, что ее только станок интересует..
— Схожу в другие цеха.
— Подожди, Гром, нагнись.
Бахнина белыми кудряшками щекочет висок.
— Как-то неудобно о своих девчатах писать, рядом работаем… Я расскажу, а ты, Г ром, составь сам.
— Струсила?.. Я-то думал — бой-девчонка…
— Да ну тебя, напишу.
* * *
У женской уборной монтажники ставят батареи пароотопления. Юрка стоит у окна, что-то записывает.
— Ты чего здесь?
— Монтажничаем.
— С карандашом?
— Это я только сейчас. Тут интересное дело. Целую статью накачу. Ты знаешь, какие бродят девчонки? Смотри. — Он показывает запись:
Соломкина — 9 раз Никитина — 7 раз Лапкина —2 часа Плечи подымаются к ушам.
— Ни бум-бум не понимаю.
Юрка объясняет:
— Это они в уборную по стольку раз до обеда бегают. Фокстротят, поют, мажутся. А я вроде как заведующий общественными уборными — на карандаш и давай отчет.
* * *
Ряды черных тисков отгорожены предохранительной сеткой. На сетке перед каждым слесарем листок с самодельным чертежом.
На зажатый в тисках металл набросились пилы, напильники, ручники и в неудержимой пляске зудят, тукают, повизгивают.
По рядам ходят мастера, хмурятся, поглядывают.
Слесарка самый большой цех, а выловить что-нибудь трудно.
