И дула шнапс не хуже мужиков.
Не хуже мужиков басила
и лаялась – не хуже мужиков.
Грудастая, но низенького роста,
в растоптанных кирзовых сапогах –
она была до анекдота просто
похожа на матрёшку в сапогах.
Она жила сначала с помпотехом.
Потом с начхимом Блюмкиным жила.
А когда тот на курсы в тыл уехал,
она с майором Савченко жила.
И, выпив, она пела под гитару
в землянке полутёмной и сырой,
как Жорка-вор зарезал шмару
и и схоронил в земле сырой…
Она погибла в Польше, в 45-м,
когда, прикрывши телом от огня,
на плащ-палатке волокла солдата
из-под артиллерийского огня.
И если,
недоверчивый к анкетам,
ты хочешь знать, какой она была,
не Савченко ты спрашивай об этом –
ты тех спроси,
кого она спасла!
Горит фитиль…
Горит фитиль в латунной жёлтой гильзе.
Табачный дым плывёт по блиндажу.
А через час – о мама дорогая, –
мы в наступление пойдём.
И может быть, я сам того не знаю,
меня сразит фашистский автомат,
и упаду я мёртвый в чистом поле,
широко руки разбросав.
Друзья отыщут труп мой после боя
и, на шинельку молча положив,
под залп ружейный навсегда зароют
в окопе старом на бугре.
А через месяц в дом наш похоронку
в конверте сером почта принесёт,
что сын твой – мама, мама дорогая, –
в боях за Родину погиб.
Но ты не плачь, не плачь, моя родная,
не мучь себя и сердце не терзай:
ведь на войне есть правило такое –
кому-то нужно умереть…
Горит фитиль в латунной жёлтой гильзе.
Табачный дым плывёт по блиндажу.
И через час – о мама дорогая, –
мы в наступление пойдём.
Перед атакой
Лейтенанту Валерию Деменьтьеву, сапёру
Примкнуты штыки и подсумки расстёгнуты.
Запалы в гранаты повинчены намертво.
Присели солдаты в траншеи на корточки
с чужими, застывшими, серыми лицами.
Ну что же, товарищ! – вперёд так вперёд.
Уйми суматошно стучащее сердце.
Пусть будет, что будет, – и стерва-война
промечет свой жребий: орёл или решка…
Штурмовые ступени
Ждать недолго:
в откосах траншей
штурмовые отрыты ступени –
и пехота, царица полей,
изготовилась для наступленья.
И когда отсчитается время,
отведённое артподготовке,
замелькают наверх по ступеням
на солдатских ботинках подковки.
И заученно, как на ученье,
развернёт свои цепи пехота –
отделение за отделением,
взвод за взводом, рота за ротой.
И пойдут, ощетинясь штыками,
через насыпи, через воронки –
захрустят, заскрипят под ногами
заржавевшие в грунте осколки.
Но без боли воспримет душа
эти резкие, жгущие звуки:
хорошо
пехота
пошла –
как по нотам солдатской науки!
Оглохшая пехота
И он кричит:
–За Родину! Ура!.. –
И мы встаём за нашим помковзвода.
А под ногами – жухлая трава,
над головами – каска небосвода.
И тотчас же, испуганно спеша,
бьёт пулемёт от крайнего сарая –
и звук такой, как будто не дыша
натянутую простынь разрывают.
А после – словно ливень кирпича:
стеной встаёт нерасчленимый грохот.
И сквозь него, стреляя и крича,
бежит
вперёд
оглохшая пехота.
И кто-то рвёт шинельное сукно,
и кто-то в чистом поле умирает,
а помкомзвода машет нам: – За мной! –
и рот в беззвучном крике раздирает.
И вот уже – разрушенный сарай.
Гранаты в пулемётчиков швыряем…
рывок –
и мы передний край
с землёй и кровью перемешаем.
– Круши их гадов!..
Ярость
От выстрелов и бега сатанея,
хрипя «ура», крича и матерясь,
мы прыгаем в немецкую траншею,
окопную разбрызгивая грязь.
Чужие перекошенные лица…
И в эти лица – в душу, бога мать! –
мы начинаем яростные спицы
за очередью очередь вгонять.
И пятятся, ныряют гренадёры
в накатные глухие блиндажи, –
и кажется,
от нашего напора
земля до самой печени дрожит!
Четвертая атака
И вновь разверзлась преисподняя!
И дыбом вскинулась земля…
В четвёртый раз уже сегодня
пойдут в атаку егеря.
И каждый раз – по расписанью:
свирепый кучный артналёт,
и вслед за ним без опозданья
пехота
в полный рост
встаёт.
И, не ложась, на пригибаясь,
идут, стреляя на ходу.
Неотвратимо надвигаясь
на ту незримую черту,
с которой – или – или:
или –
мы вновь отбросим егерей,
не сдюжим –
братскою могилой
нам станут ровики траншей…
Опала взрытая земля.
Идут
в атаку
егеря!
Флотские
«Шварцентойфельн» -- чёрные черти, так называли гитлеровцы нашу морскую пехоту.
Ты когда-нибудь видел, как ходят в атаку матросы?..
Это жуткое зрелище, дыбом встают волоса:
хлынут молча, без выстрелов, чёрные цепи с откоса –
и от топота ног фронтовая замрёт полоса.
В бескозырках, без касок, в распахнутых настежь
бушлатах,
с якорями на бляхах затянутых флотских ремней
и в фланелевках синих, в тельняшках своих полосатых
они, видно, и вправду похожи на сказочных лютых чертей.
Надо нервы стальные, чтобы выдержать эту лавину:
ведь матрос не заляжет, покамест матрос он живой.
И сутулят у «геверов» пулемётчики взмокшие спины,
и наводчику спазмами сводит бурчащий от страха живот.
-- Шварцентойфельн! Матрозен!..-- летит по фашистской
траншее.
А навстречу уже хлещет с ходу: -- Полундра! Даёшь!..--
Набухают от крика матросские жилы на шеях,
и от их автоматов теперь никуда не уйдёшь.
Ствол глядит прямо в душу карающим пристальным
взглядом.
Час твой пробил, захватчик, дрожи не дрожи.
Ведь матросы, когда погибают, не просят пощады –
ну и ты от матросов пощады не жди!..
* * *
Они бегут без выстрела и крика.
У нас в траншее тоже стало тихо.
И видно только на поле открытом,
как под ногами мечется гречиха.
Не пьяные, но под хмельком солдаты…
И – рукава по локти закатав,
молчащие до срока автоматы
привычно держат возле живота.
За голенища сунуты гранаты,
чтобы сподручней было вынимать…
-- Ну до чего ж нахальны эти гады!
Мы их сейчас научим воевать…--
И, докурив до пальцев самокрутку,
сержант – окурок, плюнув, загасил.
Потом, в теченье многих суток,
к нам трупный запах ветер доносил.
* * *
Я солдат. И когда я могу не стрелять – не стреляю.
Я винтовочный ствол дулом вниз опускаю.
Ведь на фронте бывает, от крови шалеешь –
и себя не жалеешь, и врага не жалеешь.
И настолько уже воевать привыкаешь,
что порой и не нужно, а всё же стреляешь…
Да, солдат убивает. Так ведётся от века.
Только поберегись – и в себе не убей человека.
Схватка
Не драка это, нет! А схватка на ножах.
Бой – с применением холодного оружия.
Ссутулившись, ты ходишь полукружием
вокруг него, а он – вокруг тебя,
не отступая ни на шаг
и руки, точно клещи, разведя,
одну – с ножом, другую – для защиты.
И дышите, как звери, тяжело,
прицеливаясь намертво друг к другу,
выбрасывая согнутую руку,
чтоб отвести удар – и, пошатнувшись ложно,
бить самому, -- и коль не повезло,
лицом уткнуться в пыльный подорожник…
Дай бог, чтоб это был не ты!
Сержант
Отбомбившись, «юнкерсы» ушли…
Выложили, сволочи, всю норму!
Комья развороченной земли –
словно после яростного шторма.
Чёрные глубокие воронки
сизым кучерявятся дымком,
и звенит, как эхо, в перепонках
вой фугасок тонким комаром.
Пахнет отработанной взрывчаткой,
свежей кровью и сырой землёй, --
и на лицах, бледных и немых,
отпечаток тяжести немой.
Мы сидим – очухаться не можем.
