Смерть оставила свой гибельный отпечаток на моей груди, который постепенно стал расползаться по всему телу. Иногда я буквально чувствую, как эта отрава бежит по моим венам, словно косяк крошечных рыбок. Скоро я обрету вечный покой. Беспощадная и милосердная смерть возьмет мое сердце и будет сжимать его в своих ледяных пальцах, пока оно не перестанет биться, после чего раскроет ладонь, и оно останется лежать на ней, разбитое, изможденное и кровоточащее.
Мой разум уже не так силен, как прежде. В моем сознании уже появились трещины, через которые просачиваются плоды моего больного воображения и вечные подозрения, которые смешиваются с моими мыслями, и это не нравится никому из тех, кто окружает меня, и в первую очередь мне самой. Эти изменения расстраивают и удручают меня – я вынуждена все время задаваться вопросом о реальности происходящих событий, случилось ли что-то на самом деле или же мне это только привиделось. Прежде я была женщиной спокойной и уверенной в себе, отличалась благоразумием и здравым смыслом, на меня всегда можно было положиться. Несмотря на присущую мне истинно женскую страсть к модным туалетам и украшениям, меня никогда нельзя было назвать легкомысленной и пустой.
Мне доверяли вести хозяйство в отцовском поместье. Матушке моей нравилось быть богатой вдовой, но делами домашними она никогда не интересовалась. Она предпочитала жизнь изнеженной вечно больной и последние свои годы провела в постели, окруженная горами подушек, объедаясь конфетами и сплетничая с подругами и родственницами, которые прибывали к нам в гости по первому ее зову, только чтобы она могла похвалиться очередным своим кружевным чепцом и ночной рубашкой, так что мне пришлось взять на себя все тяготы управления поместьем, как только я немного повзрослела. Я получила в распоряжение три тысячи овец, мне пришлось вникнуть в тонкости ягнения, стрижки, продажи шерсти и овец на рынке, я подсчитывала доходы и убытки, скудные урожаи полей, знаменитых наших яблочных садов и прочих плодоносящих деревьев, собирала ягоды, варила сидр и эль, солила мясо на зиму, качала мед из ульев, делала сыр и масло в местной сыроварне, изготовляла собственные целебные настои и благовония, сушила травы и цветочные лепестки для саше и ароматических смесей, благодаря которым благоухали наши покои и шкафы, где хранились белье и одежда. Я также следила за кладовой и винным погребом, всегда набитыми доверху едой и напитками, вяленым мясом, сушеными фруктами и вареньями, радовавшими нас летним вкусом зимой. Я распоряжалась прачечной, заведовала изготовлением свечей, вместе с кухаркой решала, что готовить на обед и на ужин, и помогала бедным, отправляя корзины с едой, одеждой и целебными снадобьями нищим, больным и старикам. Каждый день я лично осматривала поля, сады и пастбища. И каждый раз у меня хватало сил на все это! Отец говаривал, что лучше меня не справился бы никто!
А теперь… Теперь для меня не найдется работы, даже если бы у меня было достаточно сил. Теперь я сижу в чужом доме, обходительная, степенная болезненная гостья, содержанка с уймой свободного времени, из последних сил пытающаяся сберечь оставшиеся крупицы сознания. Меня с детства учили, что праздность тела – это от дьявола, но, как мне кажется, то же самое можно сказать и о праздном уме. Слухи, страхи и пересуды кружат вокруг меня, словно хищные птицы, вонзают в меня свои чудовищные клыки, и мне не на что больше отвлечься, прогнать их прочь, занявшись работой, как я делала это прежде. Хворь поразила не только мое тело. Мой разум раздирают тысячи противоречий: я говорю одно, потом – другое; то меня окрыляет надежда, то я погружаюсь в мрачные глубины отчаяния, я то радуюсь жизни, то превращаюсь в воплощение зла или впадаю в уныние; я отчаянно хватаюсь за жизнь, хотя всей душою жажду смерти, сражаюсь за право еще задержаться на этом свете, а затем снова признаю свое поражение и сдаюсь. Я – не хозяйка более своему разуму, я не знаю, чего хочу, и больше ни в чем не могу быть уверена. Я так далеко ушла от образа той женщины, которой когда-то была и которой так сильно желала стать! Я сбилась с пути, и уже слишком поздно возвращаться назад, я не могу остановиться, подумать, отбросить сомнения и вернуться к перекрестку судьбы, чтобы выбрать другую дорогу. Мой отец всегда говорил: «Что посеешь, Эми, девочка моя, то и пожнешь!»
Некоторые городские сплетники уже объявили меня безумной, которую заперли на чердаке ради моего же собственного блага и безопасности остальных, и что верная Пирто на самом деле не служанка, но страж моего покоя.
«Несчастный Роберт!» – восклицают, должно быть, те, до кого доходят различные слухи, как правдивые, так и придуманные. Они удрученно покачивают головами и сочувственно похлопывают его по плечу, если знакомы с ним достаточно близко, чтобы позволить себе подобную вольность. В сложившихся обстоятельствах даже те, кому он был не по душе – а таких людей нашлось бы немало, – не могли осуждать его за известное расточительство и любовь к развлечениям. «До чего же тяжело подобное бремя для мужчины лишь двадцати восьми лет от роду!» – наверняка думают или даже говорят вслух они. Но мне в несчастье Роберта верится с трудом. Здоровый, красивый, сильный, храбрый и решительный Роберт, умелый наездник и искусный танцор, напоминающий яркую комету, своим сиянием способную превратить ночь в день, и проводящий каждую секунду своей жизни с королевой, ублажая ее и исполняя все ее капризы. Он платит поэтам, чтобы те писали для нее сонеты, которые мой супруг подписывает своим именем; играет в азартные игры так, будто золото – это дерьмо и, чтобы увеличить свое состояние, ему достаточно сходить на горшок; влезает в долги, чтобы делать ей непозволительно дорогие подарки; суммы, что он выложил за все ее шелковые чулки и огромный изумруд, хватило бы нам на то, чтобы купить себе собственный дом, если бы мой супруг захотел так распорядиться деньгами. И все это потому, что он мечтает избавиться от меня в один прекрасный день и стать Робертом I, королем Англии. Так значит, несчастен Роберт, а не его жена Эми? Будучи двадцати восьми лет от роду, не менее тяжело водрузить на свои плечи неподъемное бремя смертельного недуга, поселившегося в некогда прекрасной груди, тяжело корчиться каждый день в жестоких, бесконечных объятиях боли, унять которую можно лишь порошком из опийного мака, размешанного в крепком вине, что приносит фантастические сны на грани яви, безнадежно путающие бедный одурманенный разум. Каково это – жить, зная, что осталось совсем недолго, испытывая при этом невыносимую боль? Я, жена несчастного Роберта, падаю на колени и молюсь Господу, чтобы Он избавил меня от таких мучений. А несчастен по-прежнему Роберт, ну конечно же! Танцевать вольту[7] с королевой, осыпать поцелуями ее идеальные белоснежные груди, облачать ее длинные, стройные ноги в шелковые чулки, демонстрировать необыкновенное свое мастерство на теннисном корте и в седле, ездить на охоту или сражаться с противниками на турнирах, сидеть рядом с королевским советником и самонадеянно вступать в споры с самим многомудрым сэром Уильямом Сесилом только лишь потому, что ему претит доверие, установившееся между королевой и государственным секретарем. Роберт жаждет всевластия! Если Сесил скажет, что черное – это белое, то Роберт непременно стукнет кулаком по столу и закричит: «Нет, это зеленое!» – и весь поникнет, а лицо его станет темнее тучи, когда ее величество примет сторону Сесила. Вот каков мой супруг. «Несчастный Роберт» – иначе и не скажешь, ведь это он на самом деле заслуживает сочувствия, а не я! С моей смертью он обретет свободу, он станет королем, так что мое слабое, угасающее тело стоит сейчас между ним и его предназначением. Несчастный Роберт! Над его незавидной участью плачут, должно быть, сами небеса!
Высушенные лепестки ромашки касаются моих грудей, но я не опускаю взгляда – эта хворь уже уничтожила предмет моей гордости и лишила мое тело всех его прелестей, щедро подаренных природой. Иногда мне даже кажется, что мой недуг – это наказание за тщеславие, гордость и радость, что я испытывала, обнажая свои груди перед супругом, чтобы соблазнить его и разжечь в нем страсть. Когда теперь Пирто помогает мне одеваться, я становлюсь подальше от свечей и смотрю только прямо перед собой. Я никогда не смотрю вниз, хотя и знаю, что, отворачиваясь от своего недуга, я не излечусь.
Когда я впервые увидела небольшой бугорок на своей груди, который позднее превратился в заметную шишку, то сильно обеспокоилась – на него попросту невозможно было не обращать внимания. Теперь же я избегаю зеркал и всегда хожу в черном бархате, как будто уже умерла и ношу траур по самой себе. И все же я, хоть и стараюсь не смотреть, но знаю точно, что бы увидела там, если бы осмелилась взглянуть. Правая моя грудь – совершенна и безукоризненна, кровь с молоком, левая же – поражена страшной хворью, покрыта пятнами, распухла и воспалена, и самое ужасное – это уродливая сочащаяся опухоль, вздувшаяся всего в дюйме от соска, словно безобразный, искалеченный его двойник, нелепая, гротескная безделица на память от беса, вечного прислужника смерти. Иногда я представляю, будто в груди у меня поселилась маленькая злобная горгулья, крошечный раздражительный черно-зеленый дьяволенок, смердящий серой, ничтожное существо с островерхими ушками и раздвоенным хвостом, сверкающими красными глазами и острыми, будто иголки, клыками, которые оно жадно вонзает в эту опухоль и высасывает из меня жизнь, каплю за каплей, заставляя меня то биться в агонии от боли, то падать на пол без чувств, оказываясь беззащитной перед стремительной его, мучительной атакой.
