Как принял, от кого принял – ничего путного Митек по своему обыкновению объяснить не мог, удивляясь любопытству Агафонкина.
– Ну что такого удивительного, Алеша, – меняя прокладку под кухонной раковиной, говорил Митек Агафонкину, державшему наготове гаечный ключ. – Я с войны вернулся, а тут мне, значит, указание вышло – Матвея забрать. Я и выполняю.
– От кого указание-то, Митек? – добивался Агафонкин. – По почте, что ли, пришло?
– Понятно от кого, – мычал Митек из-под раковины, – указали, и все тут. Что я, спорить буду? В порошок сотрут.
В этом месте беседы Митек обычно просил гаечный ключ – подтянуть шайбочку – после чего разговор начинал казаться Агафонкину абсурдным и прекращался сам собой. Неузнанное оставалось неузнанным, манящим, тревожным, как обещание дождя или неслучайный девичий взгляд из-под ресниц. Агафонкин на какое-то время переставал мучить Митька расспросами, и жизнь Квартиры текла по-прежнему – с посещениями Платона, прогуливанием Матвея Никаноровича в коляске и Назначениями на Доставки и Выемки, поступающими от В.
По поводу своего возраста Митек тоже не мог сообщить ничего определенного, кроме того разве, что хорошо помнил московский пожар 1812 года.
– Загорелось, значит, у Земляного города, – рассказывал Митек маленькому Агафонкину, крупно нарезая картошку ровными дольками для жарки. – Наполеон-то только за день до того в Москву въехал через Дорогомиловскую слободу, так мы побежали смотреть…
Он не мог объяснить, отчего не умирает и даже вроде бы не стареет.
– Не моего ума дело, – делился Митек, уминая чугунным утюгом засоленную на зиму в большом белом эмалированном ведре крепкую, упругую, мелко нашинкованную капусту. – Значит, решение такое насчет меня было. Когда не нужен стану – помру. У каждого свое задание, Алеша: у меня – о Квартире заботиться, у Матвея – все знать, а у тебя – туда-сюда вещи возить. Каждый, видишь, живет согласно Назначению.
Сегодняшнее Назначение Агафонкина было Выемка. Он оглядывался вокруг, стараясь узнать Отправителя. Маршевая музыка тем временем прекратилась, и после недолгой паузы, заполненной листанием нот, музыканты в белых отглаженных гимнастерках заиграли “На сопках Маньчжурии”, мужественный вальс, под который как-то стыдно танцевать. Женщины застыли, думая о грядущей войне – как без нее в окруженной врагами Советской стране? – а мужчины подобрались, подтянули животы и враз посуровели.
Тут Агафонкин и приметил Отправителя. Тот – полный, бело-парусиновый, с лоснящимся от киевского летнего жара лицом – оглядывался в поисках Агафонкина, знал, ждал встречи, уведомленный неясно как и кем.
Отправители и Адресаты делились на “уведомленных” и “темных”. “Темные” не знали о своей миссии, пока не появлялся Агафонкин и не разъяснял им, что нужно. Многие отказывались верить, крестились, а некоторые начинали кричать, призывая на помощь домашних и городовых (это, понятное дело, при царском режиме). “Уведомленные” же состояли как бы на службе и не то чтобы общались с В, но загадочным образом знали о прибытии Агафонкина и предстоящих Доставках-Выемках.
Полустасов был из “уведомленных”.
Карманные часы “Гострест Точмех”, по случаю путешествия в 30-е врученные Агафонкину Митьком, показывали 15:33, самое время начинать.
Агафонкин вежливо посторонил стоящего между ним и Полустасовым военного – извините товарищ приятеля заметил – и оказался рядом с нужным ему толстым, высоким и уверенным человеком. От того пахло смесью пота и резкого одеколона, употребляемого после бритья. Так пахнут здоровые, полные сил мужчины. Полустасов вблизи казался моложе, и Агафонкин пытался не думать, что через два года этого человека ждет грустный конец.
– Здравствуйте, товарищ, – поприветствовал Агафонкин, стараясь звучать по-местному протяжно. – Жаркий выходной выдался.
Фраза эта была не обязательной, просто Агафонкин всегда старался, чтобы Контакт происходил как можно естественней.
Полустасов посмотрел на него мельком, кивнул и повернулся в другую сторону, не желая поддерживать случайный разговор. Через мгновение он, однако, осознал, что тот, кого он ждал, прибыл, и обернулся к Агафонкину. Наступила
Полустасов смотрел сначала с недоверием, затем робко, а потом и вовсе куда-то мимо Агафонкина.
– Назовитесь, товарищ, – негромко приказал Агафонкин. С “уведомленными” процедура Контакта была проще, но идентификация считалась обязательной.
– Полустасов Аркадий Михайлович, – неожиданно высоким голосом представился Полустасов.
Он осторожно посмотрел на Агафонкина, проверяя правоту своей уверенности в происходящем, и, подумав, чуть более тихо добавил:
– В командировке из Харькова.
“Контакт, – подумал Агафонкин. – Приступаю к Выемке”.
Вслух же он сказал:
– Рад знакомству, Аркадий Михайлович. У вас для меня должен быть предмет.
Полустасов засуетился, задышал чаще и вдруг осел, поверив наконец в происходящее. Агафонкин знал, что многие “уведомленные” хотя и ждали, что однажды их посетят, но верили в это мало. Как людям ведомо, например, что у земли имеются магнитные полюса, но знание это остается абстрактным и мало относящимся к их повседневной жизни.
– А мы, товарищ, прямо здесь обменяемся? – горячим шепотом прошелестел Полустасов. – На людях?
Он обернулся, подозрительно осмотрев отдыхающих, и чуть кивнул Агафонкину на военного мужчину. Военный тем временем пристально глядел на скромно одетую девушку с уложенными вокруг головы тяжелыми кольцами черных кос а la Леся Украинка (или Юлия Тимошенко, в зависимости от системы ассоциативных референций). Девушка глаз не прятала, но и не улыбалась первой. “Умница, – мысленно похвалил ее Агафонкин, – больше будет ценить”.
– Давайте пройдемся вокруг фонтана, – предложил он Полустасову, взяв того под локоть, – прогуляемся.
Агафонкин не жалел людей, кому суждено было умереть молодыми, поскольку знал: смерти не бывает. Он взглянул на сопящего Полустасова, которого должны были через два года расстрелять, и чуть было не сказал это вслух. Удержался: зачем человека тревожить?
Собственно, вывод о бессмертии принадлежал не ему, а Матвею Никаноровичу. День случился особый, все в Квартире ожидали появления В самым скорым временем, хотя и не могли объяснить почему. Такие моменты возникали периодически – раз, а то и два каждый год – и сопровождались подъемом настроения и оживленностью Матвея Никаноровича, объявлявшего скорое появление В неизбежным. Митек ничего не подтверждал, но и не отрицал, и в ответ на все вопросы согласно кивал. В такую пору он обычно затевал небольшой ремонт.
– И то, – говорил Митек, соскабливая облупившуюся штукатурку в кухне, – давно что-то не был…
На все расспросы Агафонкина, когда В навещал Квартиру последний раз, Митек по обыкновению отвечал с томительной неясностью:
– А бывало, Алеша, что и приезжал, бывало. Год-то я, понятно, запамятовал, но раньше появлялся почаще. Нынче, я думаю, занят очень. Мы ж у него не одни.
Больше от Митька Агафонкину добиться ничего не удавалось, и он удовлетворялся выслушиванием спекулятивных соображений Матвея Никаноровича, которыми тот делился с Платоном Тер-Меликяном. Во время одного из таких разговоров Матвей Никанорович и пришел к выводу о бессмертии, обещанном агафонкинским видением времени.
– Вдумайтесь, Платон, – в комнату лился летний вечер с запахами и шума́ми улицы, Матвея Никаноровича только закончили купать, и он лежал на диване, завернутый в пушистое розовое полотенце, впитывавшее окропившую его маленькое кругленькое тельце влагу. – Если Алеша прав и моменты жизни продолжают происходить вечно, это означает бессмертие, а стало быть…
Он хотел сказать что-то еще, но Митек, хлопотавший рядом, закутал его голову полотенцем – подсушить чтоб сквозняк не схватил
Вместо откровения получилось невнятное бульканье.
Платон подождал, пока покрытая детским пушком голова появилась снова, и согласно кивнул.
– Вы, Матвей Никанорович, полагаете, что, умерев в так называемом условном настоящем, мы продолжаем жить в условном прошлом?
Матвей Никанорович послушно просунул ручки в предложенную Митьком салатовую распашонку и удовлетворенно кивнул.
– Именно так, мой догадливый друг. Если все моменты жизни одновременны, то существует столько нас, сколько этих моментов. Гибель в одном из них никак не означает гибели в другом, поскольку тот, другой, момент не закончился и не закончится никогда. И все другие миллиарды моментов нашей жизни никогда не закончатся. Вы, Платон, можете – хотя я искренне надеюсь, что этого не произойдет, – выйдя отсюда, попасть под трамвай, но другой вы будете продолжать сидеть здесь и дарить нам счастье своего вечного присутствия. Одетый в синие ползунки, Матвей Никанорович откинулся на плюшевую спинку коричневого дивана, пососал любимую погремушку и пророчески произнес:
