никак не мог довести до требуемой кондиции.
Оттрубив смену по слесарной профессии, Миша залегал на диван в дальней комнате
нашей, уже вологодской «хрущевки», закрывал дверь и заполнял пространство табачным
дымом. Иногда это продолжалось далеко за полночь. Мы с детьми оставались в ближней:
я на диване, один сын на раскладушке, другой на полу...
Миша вспоминает, что жил тогда «на разрыве». К нему еще никогда не предъявляли
сразу столько требований. Очень хотелось, чтобы книжка вышла, и было ощущение опас-
ности, что рукопись изменится к худшему. Понимал, что она слишком велика по объему,
и было всего жалко. Признавался: когда редактор приняла работу, почувствовал себя на-
столько измочаленным, что «сил хватило только на то, чтобы выдохнуть воздух, а скажи, что надо переделать еще раз - рухну и не встану».
Однако сотворчество с Галимовой оказалось на пользу. Пошли новые добротные
стихи: «Снега и синицы...», «Все прозрачнее верб купола...», «Дни мои давние...», «Если
выйти в поле...», на фоне их стало терпимее расставаться с более слабым. В то же время
другие стихи урезались, и не всегда понятно, почему. Так, от «Узкоколейки» был отрезан
24
«хвост», Миша очень об этом жалел. В стихотворении «Плывет метель над крышей»
словосочетание «стоит еврей-скрипач» заменили на «стареющий скрипач» (про евреев
писать не полагалось). Вместо «Роковая звезда бездорожья» стало «Ни огня. Лишь звезда
бездорожья...» (Вместо напевности - спотыканье). Но разве могло быть в нашей бурной
жизнерадостной жизни что-то роковым!
Впоследствии мы узнали, что Елена Шамильевна была не при чем. Она сама попала
с этим сборником «в переплет». Заставляя Мишу работать, перед своим начальством от-
стаивала то, что считала важным. Не всегда это было возможным. Потом она говорила:
даже то, что в конечном счете вышло, можно считать прорывом.
Неожиданным препятствием к публикации стало название сборника. Миша назвал
его «Предвестный свет», что привело начальство Галимовой в замешательство. Какой мо-
жет быть предвестный свет, когда и так светло? Это что еще за намеки? Какие следует
ожидать вести? Но тут Миша уперся. Он стал объяснять по телефону, что это всего-на-
всего означает свет грядущей Победы для мальчика сорок первого года. Там и строчки в
стихотворении («1941») есть: «То знаменье ли, знамя? Предвестный свет грядущего ог-
ня...» Объяснение было признано убедительным, и название оставили.
(К сожалению, Галимова была первым и последним редактором, которого Миша
вспоминал с глубокой благодарностью: «Вечно стою перед ней на коленях».)
А для него самого выход поэтического сборника имел еще одно важное значение: он
перестал «укрываться» от собственных сыновей. Раньше мы с ним не говорили детям о
прошлом отца, боялись. Ведь они - воспитанники советской школы, и у них могло возни-
кнуть чувство неполноценности, если рядом с именем отца будет «тюрьма, лагерь». Но
вот лежит книжка тиражом в пять тысяч экземпляров, на ней напечатано: Михаил Сопин,
и теперь он, состоявшийся поэт, имеет право не стыдиться судьбы, высказывать мнение,
каким бы непривычным и парадоксальным оно ни казалось!
* * *
Ударю в ладони –
И вздрогну:
Какой я счастливый!
Цветет и шумит
То, что будет
Войной сожжено.
Ударю в ладони –
Обвалится иней,
Как ливень.
С годами – все тише.
Потом перейдет в обложной.
Забытое вспомню:
Деревню,
Ребят и салазки!..
Лежанка гудит.
И сижу я –
Ладони к огню.
Заплачу от счастья,
Придумаю нежность и ласку,
Как был я любим,
Проходя по земле,
Сочиню.
25
Когда от печали –
Ни света,
Ни слов,
Ни спасенья,
Как будто ты загнан
На речку,
На тоненький лед –
Мне радует сердце
Беседа со степью осенней.
Зажмурюсь – и тут же
Над памятью
Солнце встает.
* * *
Снега и синицы!
Живут же –
Такими невинными!
Раскинула черный
Судьба надо мной парашют.
Мне снится – не снится
В полуночь
Луна над овинами.
И я на коленях
О чем-то
Кого-то прошу...
Снега и синицы!
Живут же –
Такими беспечными!
Прости меня,
Кто-то,
Не знаю, за что -
Но прости...
И дальше иду
По годам
И с годами заплечными:
Не знал я, не ведал,
Что память
Так тяжко нести.
Снега и синицы!
Живут же - такими веселыми!
А я прохожу
По размытой зыбучести дня.
И яростно мерзну,
Шагая горящими селами,
И память
Из прошлого
Не отпускает меня...
26
* * *
Боль безъязыкой не была.
Умеющему слышать – проще:
Когда молчат колокола,
Я слышу звон
Осенней рощи.
Я помню –
В зареве костра
Гортанные чужие речи,
Что миром будет
Править страх,
Сердца и души искалечив.
Так будет длиться –
К году год,
Чтоб сердце праведное
Сжалось.
Любовь
Навечно отомрет
И предрассудком
Станет жалость...
Но дух мой верил
В высший суд!
Я сам творил
Тот суд посильно,
Чтоб смертный
Приговор отцу
Не подписать
Рукою сына.
ЛОСЬ
Вспыхнет выстрел.
Стает дым зыбучий.
Заскольжу я,
Будто бы по льду.
Закружусь
Отчаянно и жгуче
И к земле
Печальной припаду.
Припаду теперь
Уже навеки,
Вечность
Сердцем
Ощутив в ночи,
Как снежок
Опустится на веки,
Птица-ворон
Где-то прокричит.
И заплачу.
Горлом перебитым
Прохриплю
В нетленный
27
Свет небес
О душе,
Сорвавшейся с орбиты,
В первый раз
О жизни
И себе.
* * *
Лунно. Просветленно.
Тучи дальние.
Вечер тих.
Посвети,
Вечерняя звезда моя,
Посвети.
Через вьюги,
Через поле льдистое
Посвети мне, Русь.
Я приду к тебе,
Одной-единственной,
Сердцем отзовусь.
* * *
Октябрь. Воскресный день.
Воронья стая.
Ну что, душа,
Что стало нам ясней?
Как много вьюг
Легло в судьбу,
Не тая.
И снова – снег.
Октябрьский. Первый снег.
То в пламень чувств,
То в стылый веря разум,
Юродствуя,
Сметая алтари,
Стремясь со злом –
В себе! –
Покончить разом,
Мы столько бед
Успели натворить.
* * *
Еще люблю –
Как никогда –
Поля вечерние,
Былинные.
И поезда,
Но поезда
С дымами
Низкими и длинными!
Еще влекут меня
Пути
28
И перелески золоченые,
И переклички звездных птиц
Над бездной
Белою и черною.
Еще не кончена страда:
Пою.
Дышу.
Касаюсь озими,
Пока не вымыты года
Судьбы моей
Дождями поздними.
ПЛЫВЕТ МЕТЕЛЬ
Плывет метель по крыше.
И пляшут во дворе
Снежинки ребятишек,
Как стайка снегирей.
Фруктовые улыбки!
Потоки слов вразнос!
Лишь ветер –
Словно скрипка,
Охрипшая от слез:
То жалобно, то гулко,
То медленно,
То вскачь...
Как будто в переулке
Стоит еврей-скрипач.
Не тает снег на шляпе
