— Мда… А может, он это просто так? Может, ты перестраховываешься?
— Да нет, Николаич, я-то его знаю. Не стал бы он просто так мне советовать по сторонам глазеть.
Максимов подошел к окну.
— Что там видно? — съехидничал Карпов. — Ты, Николаич, как-то буквально стал все понимать. Тебе не кажется?
— Мне ничего не кажется! Поехали поедим чего-нибудь, а?
— Можно…
Из всех машин, бывших когда-то собственностью группировки, в распоряжении Максимова осталась одна — красный «форд». Словно в насмешку оставили ему это произведение американской индустрии, и он всегда морщился, когда ему приходилось садиться в кричащий, пижонский, имеющий вид детской игрушки, словно и предназначенный для учащихся колледжей, дешевый автомобиль.
— На такой тачке только девок в баню катать, — заметил Максимов, когда они вышли на улицу и подошли к машине.
— Да ладно тебе… От добра добра не ищут. Зажрался ты, батенька, все-таки. Скажи спасибо, что вообще колеса есть.
— И то верно, — согласился Максимов. — Садись, поехали в «Пальму».
— Куда?!
— В «Пальму». А что такого?
— Да нет… Ничего. Почему это тебе вдруг туда захотелось?
— Так. Посмотреть, как там без меня дела идут. Кто хозяин-то?
— Хозяин? Бурый.
— Бурый… Это он под кем у нас ходит?
— Он ни под кем не ходит, — в тон Максимову ответил Карпов. — Он сам по себе.
— Зверь, что ли?
— Точно — зверь. Лютый. Все боятся с ним связываться.
— Так он, значит, мое заведение под шумок к рукам прибрал? Пока я парился…
— Пока мы парились.
— Ну, мы. Неважно. Нехорошо, нехорошо…
— Я смотрю, Николаич, тебя зацепило.
— Зацепило, конечно. Ладно бы — приличный человек какой взял заведение. А то — гопник. Нет, не дело это…
— Так ты, я не понял, чего хочешь-то?
— Я еще не решил.
— Уж не думаешь ли ты опять на путь порока встать? А? — Карпов шутил, но в его словах слышалась плохо скрываемая тревога. — Ты что задумал? — спросил он, сменив тон.
— Я же сказал — поглядеть. Обидно! Столько вложено сил в эту «Пальму», а теперь гопота там заправляет. Сам понимаешь, ты же не барыга, ты же работаешь. Свой труд-то уважать надо, так?
— «Так-так-так!» — ответил пулемет… — Карпов окончательно посерьезнел. — Ну, посмотришь. А дальше что?
— А там видно будет, — пространно ответил Максимов, выводя машину на набережную Фонтанки. — Может, мне понравится.
— А если нет?
— На нет и суда нет.
Карпов решил не развивать эту тему: все равно — если Максимов уперся в какую-то идею, его не сбить. Он посмотрел в зеркало заднего вида.
— Ух ты!..
— Что такое?
— Кажется, пасут нас, Николаич. Накаркал, скотина, Григорьев…
— Брось! Кому мы на хрен теперь нужны?
— Да вот, видно, кому-то понадобились.
— Кто пасет? Не вижу, — Максимов покосился в зеркало со своей стороны.
— «Волга» серая.
— Вон та, что ли? Битая?
— Да.
Сзади, действительно, тряслась на выбоинах набережной старенькая, с помятым крылом и трещиной на лобовом стекле, «Волга».
— Ничего себе шпионов ты нашел! Это же какие-то лохи. На таких машинках солидные люди не ездят. Знаешь, я недавно обратил внимание: похоже, какой-то таксопарк распродал весь свой отстой. Столько «Волг» битых в городе появилось — просто кошмар!
— Не знаю насчет таксопарка, но эта тачка за нами от самого дома катит.
— Серьезно?
— Точно говорю! Мы садились, она стояла напротив. Ты просто внимания не обратил.
— А ну-ка поглядим. Может быть, ты и прав. — Максимов нажал на газ. Проскочив под красным глазом светофора, он пролетел Невский и погнал по набережной к Неве.
— Идет? — спросил он Карпова, не отрывая глаз от дороги.
— Встал на светофоре. А когда ты водить-то научился? Ты же, Николаич, сколько тебя помню, как чайник ездил.
— А я и не учился. Как-то само собой вышло.
— A-а… Тогда я пристегнусь — от греха.
— Давай пристегнись. Может, погоняем сейчас… Если это и вправду хвост, а не показалось тебе. Нервный ты стал, писатель.
— С тобой, Николаич, не то что нервным станешь — поседеешь!
— Отчего так?
Карпов промолчал. По тону своего товарища он уже понял, что тот решил учинить разборку в «Пальме» и что в его седой голове уже крутятся какие-то новые планы.
«Точно, он же работяга, — думал Карпов. — Он не может без работы. Месячишко посидел дома — и все: нужно что-то делать. Иначе взорвется».
— Я не могу сидеть сложа руки, — словно читая мысли писателя, вдруг сказал Максимов. — Что делать дома-то? Я не привык. Я ведь как, Толя… Я ведь — или работать, или квасить. А просто так на диване лежать — это мне хуже смерти… — Он запнулся, помрачнел. Видно, упоминание о смерти вызвало у него ряд самых мрачных ассоциаций.
Карпов же думал теперь о том, что этот мужик, простой, обычный работяга, оказавшись впутанным в криминальные разборки, наворочал столько, сколько не всякому авторитету — настоящему, и зону потоптавшему, и среди своих пользующемуся уважением, и дел немало сварганившему — было бы под силу. При этом Максимов все время действовал как бы по законам общепринятой морали, приговаривая, что зло, дескать, должно быть наказано, что нехорошо грабить народ и что все нужно решать по справедливости.
Карпов искоса посмотрел на своего товарища… Интересно, сам-то он понимает, к какому страшному беспределу ведут эти его жизненные ориентиры?
— Чего косишься? — спросил Максимов.
— Думаю, каких еще дров ты можешь наломать?
— Что ты имеешь в виду? Я, между прочим, ничего ломать не собираюсь. Только строить. Так-то, Толя. Только строить!
— Ага. Могу себе представить.
— Глянь-ка, как там этот хвост. Не отвалился?
Карпов оглянулся. Машина шла уже по Литейному, возвращаясь назад. Отрываясь от подозрительной «Волги», они проехали поворот к «Пальме».
— Нет. Ничего не вижу. Оторвались.
— Оторвались от твоих галлюцинаций, — веско сказал Максимов. — Не пойму: как ты с такими нервами в ментовке работал? Вот за это, наверное, тебя и погнали.
— Не за это.
Максимов проехал по Колокольной, свернул на Марата, покрутился в узеньких переулках и выехал к ресторану… Который еще совсем недавно был практически его собственностью.
— Ого! Глянь-ка, Толя.
— Да… Обустраиваются люди.
Вместо неоновой вывески над крыльцом теперь висело декоративное панно, выполненное из нарочито грубых досок, кое-как подкрашенных отвратительной зеленой краской. На темном фоне ярко выделялась крупная красная надпись: «Штаб».
— Что это они — совсем обалдели? Что еще за «штаб»?
Карпов усмехнулся.
— Закос под ностальгию. Революционеры, мол. Гражданская война, то-се… Декаданс!
— И все-то ты свалил в одну кучу — декаданс, война…
— Это не я, это они. Модное место, кстати, стало.
— Да? — Максимов с подозрением взглянул на писателя.
— Да, — спокойно ответил Карпов. — И деньги у них есть.
— Ну, деньги, это понятно…
— Ничего не понятно. У них большие деньги! У Бурого в жизни бы столько не было, сколько сейчас проходит через этот самый «Штаб».
— Да? Откуда же? Их что — правительство субсидирует?
— Правительство не правительство, а нацики наши местные здесь пасутся. Национал-патриоты, мать их так!
— Ты серьезно? — Лицо Максимова расплылось в странной улыбке. — Это которые «бей жидов, спасай Россию»?
— Ага. Они самые. И башли — от них.
— A у них много?
— Много.
— Никогда не мог понять: кто их кормит? — Максимов покачал головой. — Кому они нужны?
— Есть много разных мнений. И, думаю, бабки к ним тоже с разных сторон валятся. Но деньги есть — это точно. Не раздумал еще?
— Чего?
— Ну, обедать в этом сарае.
— Ты меня обижаешь! Пошли.
Максимов подошел к «Штабу» первым, дернул за ручку. Потом еще раз, и еще. Но дверь не поддавалась.
— Чего они? А, следователь?
Карпов стоял рядом, оглядываясь по сторонам.
— А пес их знает. Может быть, у них только по ночам работа?
— Ты не в курсе? Вроде все про них знаешь…
— Все, да не все. Я думал, они как обычный ресторан работают. Да ты сам бы поинтересовался — твой же шалман, хоть и бывший!
— Кто тебе сказал, что бывший?
— А-а…
Карпов не успел задать свой вопрос. Дверь приоткрылась, и из образовавшейся щели высунулась голова охранника — чисто выбритая, квадратная физиономия, от которой пахнуло крепким, острым одеколоном.
— Закрыто, дед.
— Я здесь работаю, — ровным голосом сказал Максимов.
— Чего?
— Глухой, что ли? Работаю я здесь. Открой дверь.
Охранник выполнил требование Николая Николаевича, но только для того, чтобы выйти на улицу самому. Он встал между входом и Максимовым и вперил в него взгляд своих крохотных глаз.
