Не успел я закончить свою тираду, как патрон вдруг выбросил вперед руки, схватил меня за грудки, и буквально выдернул опешившего инженера Андрея Маскаева из-за стола, так, что он даже пикнуть не успел. Перед самыми моими глазами оказалось перекошенное от злости лицо Сошникова, его налившаяся кровью шея, весь в красных прожилках нос и сверкающие яростью глаза за стеклами бифокальных очков.
— Мальчишка… — громким шепотом проговорил патрон. — Гаденыш… А если я вспомню про твои фокусы? Про щебень и про цемент? Про то, как ты выдавал пиломатериал за дрова? Я даже знаю про тот мешок сахара, который ты вывез, запихав его в капот погрузчика… Понял?! Тебя, дурака, укатают не меньше чем на пять лет, если ты будешь рыпаться!
Патрон швырнул меня на место. Я приземлился на жалобно взвизгнувший стул и треснулся затылком о стенку. Признаться, такой хватки от Сошникова я не ожидал. Мне ужасно хотелось — прямо руки чесались — вдарить ему что есть силы по роже, но козе понятно, что это было бы глупейшим поступком. Поэтому я только выругался в адрес своего начальника.
— Напишешь заявление по собственному, — с видом безразличного спокойствия произнес патрон. — И чтоб больше я тебя здесь не видел. Не нравится — жалуйся хоть в ООН. Но предупреждаю, что ты у меня вот где, — Сошников сжал свой кулак.
Сами понимаете, я больше не мог ни минуты находиться в кабинете. На душе было до того погано, что хотелось повеситься. Ай да Сошников! Ай да патрон! Действительно, обошелся со мной, как с сопляком — снял штаны и выдрал… Но ничего, Василий Фомич, ничего. Я вам и это как-нибудь припомню, и «гаденыша» — это уж точно.
В этот же день я уладил все формальности, а через сутки мне уже нужно было заступать на смену — меня все— таки оставили поработать до конца навигации в должности мастера. Попал я не к кому-нибудь, а к Ивану Павлюченко, который был страшно рад, что будет работать вместе со старым приятелем. Мне, однако, радоваться не очень хотелось — не было, как говорится, повода. Да и по порту поползли слухи один другого вздорнее. Правда была только в одном — в том, что инженер Маскаев решил уволиться по собственному. Но по чьему, конкретно, собственному, — об этом не знал даже я. На этот счет меня мог бы, наверное, просветить Сошников или тот, кто стоял над ним во всех этих авантюрах. Я не исключал того, что решение о моем изгнании возникло у Сошникова из-за того, что на него просто кто-то надавил.
Да и черт с ним тогда, с портом! Если дело принимает такой поворот, то я могу загреметь под статью. Действительно лучше забыть о коммерческом отделе да и вообще о речном флоте. Самое главное — не лезть больше в дело о подмененном контейнере. А ведь если Гену Брашпиля и вправду утопили, то мне сам Бог велел не дергаться… Хотя не может быть, что все это дерьмо кипит из-за каких-то пустых ящиков!.. Но, как бы там ни было, с меня хватит. Я все-таки не Дон Кихот и не три мушкетера.
Дома телефона у нас не было, я спустился вниз и из будки начал обзванивать приятелей на предмет водкопития — мне здорово хотелось сегодня надраться.
Как назло, до основных потенциальных собутыльников дозвониться не удалось — одни, как мне сказали, пребывали на работе, а у других никто не поднимал трубку. Пришлось возвращаться в квартиру и угощать самого себя.
Я нашел бутылку «лечебного» коньяка и потихоньку выкушал почти половину, надеясь, что Таня не будет сильно ворчать. Мне уже не хотелось и вспоминать о заварившейся в порту каше, я действительно решил не лезть не в свое дело, но, видимо, те, кто стоял за этой аферой, решили довести дело до конца.
После приема «лекарства» я немного вздремнул, потом, когда пробудился, включил телевизор и, в ожидании Тани, принялся смотреть все передачи подряд. Ничего другого делать мне не хотелось.
Шли часы. По телевизору долго болтали какие-то политиканы о том, как им лучше жить, затем промелькнул полузнакомый фильм тридцатилетней давности, а Тани все не было и не было.
Я начал беспокоиться. Когда Танька оставалась на дежурство или уходила на сабантуй к кому-либо из сотрудниц, она всегда предупреждала меня с утра или же находила время забежать домой и написать записку.
Мне в голову лезли всякие нехорошие мысли и, в первую очередь, о том, что между моей деятельностью и долгим отсутствием Тани есть какая-то связь. Я очень хотел, чтобы это было не так, но увы, дело, как скоро выяснилось, обстояло именно таким образом.
Только около полуночи, когда я уже собрался идти и звонить во все возможные места, раздался звонок. Я бросился в прихожую, открыл дверь и…
Да, это была Таня. Но в каком виде, Бог мой! Я, как увидел ее, так и застыл с разинутым ртом, сумев захлопнуть только входную дверь. Таня, также не говоря ни слова, всхлипнула, упала мне на грудь и принялась реветь.
Вообще-то, Танька у меня была девчонкой с крепкими нервами и с сильным характером. И на моей памяти она ревела всего раза три, причем во всех случаях просто устраивала сцены. Но сейчас Таня плакала по-настоящему, отчаянно, со слезами, громко всхлипывая и содрогаясь крупной дрожью. Такой я ее еще не видел и поэтому некоторое время стоял в растерянности, лихорадочно соображая, что делать. Наконец принял, возможно, правильное решение: поднял Таню на руки, перенес на кровать и, уложив поверх покрывала, сел рядом на краю и стал ждать, когда она успокоится.
Успокоилась она скоро. Всхлипнув еще несколько раз, вытерла слезы, села, поджав под себя ноги, и рассказала весьма неприятную историю.
После работы, когда она шла по улице, к ней подканал какой-то тип и спросил, как проехать к стадиону. Таня начала объяснять, но вдруг подскочили еще двое и в считанные секунды запихнули ее в стоящий у обочины автомобиль. Синяя «шестерка», вспомнила Таня. И добавила, что скорее всего угнанная.
Машина долго колесила по восточной окраине, а затем эти мерзавцы, всю дорогу говорившие гадости, вытащили Таню из автомобиля, вымазали ей лицо губной помадой, разорвали на ней одежду, столкнули ее в кювет, а сами снова сели в машину и скрылись. Больше ничего, по словам Тани, эти козлы с ней не сделали, только намекнули на прощание, что если я не успокоюсь, следующий раз будет для нее последним. Но если бы даже ей сделали и большую пакость, мы, думаю, смогли бы пережить и такое. Однако дело было, конечно, совсем не в физической расправе. Просто кому-то стало необходимо припугнуть меня. И крепко припугнуть.
Глава пятая
Кажется, я потихоньку прихожу в себя — начинаю чувствовать волчий голод. Мне так же кажется, что баржа движется, причем, по всей видимости, до недавнего времени она стояла на рейде, а вот в состав ее учалили недавно.
Теперь, если я не хочу помереть с голоду или от жажды (в ржавую трюмную воду я даже рукой уже боюсь залезть), придется выбраться наверх и перейти на буксир. Интересно, сейчас день или ночь? Если день, то лучше пока не высовываться.
По трапу, все время оскальзываясь и срываясь, поднимаюсь к люку. Чтобы преодолеть каких-то полметра, мне требуется, наверное, десять минут или около того.
Я упираюсь одной ногой в перекладину трапа, другой — в переборку и начинаю толкать вверх крышку люка. Она не поддается. Ощупываю задвижки и убеждаюсь, что люк не задраен. Снова пытаюсь поднять крышку и опять без особого успеха. Очевидно, у меня просто не хватает сил сделать то, что в состоянии сделать даже десятилетний ребенок… Во всяком случае, в тринадцать лет, когда отец взял меня с собой в рейс и я впервые ступил на палубу баржи, люк открыть я мог — правда, крепко поднатужившись и обеими руками… А ну еще раз!..
На какой-то миг крышка чуть-чуть приподнимается, и в трюм проникает по-сумеречному мягкий свет. Тем не менее для моих глаз это оказывается достаточно сильным ударом, я невольно отпускаю крышку и опять оказываюсь в темноте.
…Приподняв крышку еще раза два, я чувствую, что выбиваюсь из сил, и поэтому начинаю действовать иначе. Я снова спускаюсь на дно трюма, разыскиваю свою обгрызанную палку и, когда мне удается оторвать крышку люка от комингса, быстро просовываю эту деревяшку в образовавшуюся щель.
Кроме света, в трюм начинает проникать свежий речной ветер. Я на некоторое время забываю обо всем и чисто физиологически наслаждаюсь светом и воздухом. Скоро, правда, начинает кружиться голова и я, как ни стараюсь, больше не могу приподнять крышку ни на сантиметр.
Что ж, приходится возвращаться вниз. Я снова сижу на дне трюма, наблюдаю за быстро темнеющим полумесяцем приоткрытого люка и собираю силы. Мне нужно порядочно сил, чтобы выкарабкаться наверх, пройти через всю баржу, перебраться на буксир и разыскать там пищу и воду. И, самое главное, не попасться бы на глаза кому— нибудь из экипажа. Впрочем, на толкачах, особенно на двухтысячных, есть довольно много мест, где можно скрываться хоть целый месяц. Мне, конечно, столько и не потребуется — я просто дождусь первого же порта и сойду на берег. А там… А там, как говорится, видно будет.
