Теперь куча ржавого железа лежала во дворе старой ремонтной мастерской. Там же, в брошенной кладовой хранился огромный ворох макулатуры. Она тоже предназначалась для этой цели.
Строить памятник задумали еще в прошлом году на школьном собрании. Нашли и место — перед входом в школу, в центре будущего сквера, где пока растут несколько тощих топольков. Я еще тогда, на том собрании, сказал Детенышу и Клюне, что из этой затеи ничего не выйдет. Сколько нужно натаскать металлолома и макулатуры, чтобы набрать денег на добрый памятник? Гору в двухэтажный дом. А где в нашем селе столько железа и бумаги?
— Поэтому, — сказал я, — и начинать нет смысла, опозоримся — и вся любовь. Лучше побежали смотреть, как будут ковать коней.
У нас в колхозе четырнадцать лошадей и время от времени их приходится ковать. Это делает тот же дед Ишутин возле нашей старой прокопченной кузни. Я люблю глядеть, как заводят коня в специальный станок, привязывают ремнями и веревками, чтоб не брыкался, а потом прибивают гвоздями подковы. Очень любопытное дело, тем более, что ковка происходит не каждый месяц, а может, и не каждый год.
Однако Детеныш помотал ушастой головой:
— Нет.
А мы с Пашкой, не дожидаясь конца собрания, выбрались из зала и побежали к кузнице.
Потом, на другой день, Детеныш рассказал нам, что на собрании был создан школьный полевой отряд, сокращенно ШПО, а командиром выбрали Эвку Юхтанову; что деньги, которые заработает этот ШПО на колхозных полях, тоже пойдут на памятник.
— Так что ты, Брыська, зря боялся: будут у нас деньги. И ушли вы зря: теперь вас не примут в отряд без испытательного срока.
— Срока, сорока, морока… Ишь, чем напугал! Да нам начхать на твой ШПО. У нас других дел полно и поинтересней. Верно, Брыська?
Никаких особо интересных дел у нас не было, однако я подтвердил:
— Верно.
Пашка ловко и длинно сплюнул:
— А из Эвки командир, как из меня циркач. Просто смех берет: будто во всей школе нет никого подходящего. Всюду она лезет со своим облупленным носом.
В самом деле, никакая затея не обходится без Эвки, словно вся жизнь вертится вокруг нее. Как-то организовали в школе драматический кружок, гляжу — Эвка уже там разглагольствует, размахивает руками. Едва надумали насажать возле школы деревья, а она вот она — снует взад-вперед то с ведром, то с лопатой, словно у себя во дворе.
И про памятник она первой заговорила. Я даже запомнил тот день. Притом крепко запомнил…
Эвка тогда только что вернулась из Белоруссии, куда ездила в гости к своим родственникам. Еще, наверное, не отдохнула, как следует, от дороги, а уже собрала возле своего дома на бревнышках целую ораву девчонок и пацанов и что-то рассказывала им.
Мы с Пашкой тоже подошли. Клюня изогнулся дурашливо, выкрикнул:
— Привет кашалотам и полосатикам!
Ребята нехотя заоглядывались, одни промолчали, другие буркнули что-то невнятное, а кто-то из девчонок бросил недовольно:
— Явились, не запылились…
Эвка увидела меня, кивнула приветливо, а Клюню словно не заметила, и как говорила, так и продолжала. Это Пашке очень не понравилось и он сразу взъелся:
— Ишь — гордая! Слова сказать не хочет. Как же — путешественница! Миклухо-Маклаиха! А ну давай, Брыська, послушаем, что она тут врет.
Эвка бросила на Пашку хмурый взгляд и замолчала. Я подумал: все! Вылетела из орбиты! Ловко ее Клюня подсек. Однако Эвка спокойно спросила Пашку:
— Все сказал?
Пашка развел руками:
— Не знаю. Подумаю.
— Ну, вот и думай. — И уже к ребятам: — Как много там вокруг могил… И братские, и одиночные, и безымянные. А в них наши солдаты, партизаны, просто мирные люди. В одной деревне, где мы жили, три братских могилы. Говорят, в них больше половины жителей деревни: фашисты расстреляли. Даже самых маленьких.
Эвкина подруга Лилька Кашина, по прозвищу Буланка, сморщилась, будто собиралась заплакать.
— Теперь эта деревня, наверное, совсем маленькая и бедненькая?
— Почему? — удивилась Эвка.
— Дак ведь там народу не осталось. Сама сказала — фашисты постреляли.
Эвка рассмеялась.
— Ну смешная! Это же было давно, тридцать пять лет назад. Сейчас там от войны и следа не осталось, кроме могил. Сейчас деревня веселая, красивая, с каменными домами. А школа — настоящий дворец. Огромная, вся белая, окон там много и такие они широкие, что кажется — стены сделаны из одного стекла.
Буланка враз развеселилась, будто получила подарок, захлопала в ладоши, пропела:
— Ой, как романти-и-ично!
Ничего романтичного тут не было, однако мы с Пашкой решили еще постоять малость.
— А во дворе школы, — рассказывала Эвка, — памятник. Солдат из розового камня. В одной руке у него автомат, в другой — скомканная пилотка. А лицо такое — даже холодок в сердце… — Эвка примолкла чуть, потом добавила: — Его ребята поставили. Деньги заработали сами. Памятник выпускникам школы, погибшим в Великую Отечественную войну.
— Ой, как романти-и-ично! — снова вклинилась Буланка. — Эвочка, я…
Но Эвка остановила ее движением руки: погоди, мол, и сказала:
— Ребята, давайте и мы памятник поставим? Нашим выпускникам. Тем, кто погиб на войне.
Это было неожиданно. Все, кто сидел на бревнышках, даже присмирели. А Эвка нетерпеливо перебегала глазами с одного на другого. Наконец спросила:
— Ну? Чего молчите? Боитесь — не сможем? — И тут же сама ответила: — Еще как сможем! Главное — взяться, как следует. Как те белорусские ребята.
Ребята зашевелились, загалдели кто о чем.
— Выдумала!..
— Откуда денег возьмем?
— А из чего делать его, памятник-то?
— А какой? Кто придумает?
Эвка откликнулась весело:
— Сами придумаем! Конкурс объявим.
Буланка захлопала в ладоши и в третий раз пропела:
— Ой, как романти-и-ично! Эвочка, я — за! Это просто гениально!
Пашка засмеялся, кивнув на Буланку:
— Вот психичка!
Он ее терпеть не мог. Да и я, признаться, тоже не очень любил. Тощая, с острым буратинным носом, с серо-желтой до самых глаз челкой. За эту длинную лошадиную челку она и получила Буланку.
Но главное, Лилька ябеда, каких, наверное, в нашем селе еще не бывало. Кто бы что ни сделал, она обязательно разузнает и сразу бежит-спотыкается к Микрофонычу, а то и прямо к родителям.
Лупили ее за это. Но ей неймется. Говорит, что это ее принцип: выводить всех на чистую воду. Говорит, если бы, мол, у нее была сила, она и сама бы разделывалась с каждым хулиганом и подлецом. А так, дескать, пусть общество само их карает, как хочет.
Из-за Лильки однажды и мне крепко влетело. А Пашке целых три раза. Словом, Буланка — дрянь девчонка.
Пока ребята думали да сомневались, она уже все решила и выкрикнула:
— Эвочка, у меня мысль! Памятник — из черного камня: скачущий конь, а на нем юный воин с шашкой в руке. Он весь устремлен вперед, на битву с врагом. Красиво? Ведь правда?
Вот тогда и случилось то, чего я не могу себе простить до сих пор.
Услышав про скачущего коня и юного воина на нем, я захохотал и выкрикнул:
— Красиво! Очень! А рядом пылит Буланка с Эвкой на хребтине, торопится к Микрофонычу с новой ябедой.
Грохнул хохот. Лилька как-то жалко и беспомощно заулыбалась, заоглядывалась на ребят и вдруг громко всхлипнула, прикрыла лицо ладонями и бросилась бежать.
Пашка весело свистнул, заорал:
— Держи ее! Хомутай! А то ускачет в степь!
Все смеялись, а Эвка… соскочила с бревнышек, подбежала ко мне, сжав кулаки. Я даже оторопел: ну, подумал, сейчас влепит штуку. Но она не ударила. Полоснула по мне своими зелеными глазищами и сказала негромко: «Я думала, что ты… А ты… Эх ты!..»
Сказала так, что лучше бы ударила.
На другой день, когда кто-то из ребят рассказал Микрофонычу про Эвкину затею с памятником, он заволновался, засуетился вдруг и прямо на уроке подошел к Эвке и обнял ее.
— Умница…
А вскоре был объявлен конкурс на лучший проект памятника.
Вот так было дело.
Эвка же с той поры будто знать не знает меня. Она не разговаривает со мной, а когда мы встречаемся на улице — проходит мимо, словно я какой-нибудь телеграфный столб. И как я ни старался загладить свою выходку, как ни пытался заслужить Эвкино прощение — все бесполезно.
Однажды я, как говорится, зажав в кулак свою гордость, подошел к Буланке и при всех, кто был рядом, извинился. Но этого оказалось мало: Эвка стала лишь здороваться со мной. А тут появился этот городской красавчик в розовом сомбреро, и Эвка снова перестала замечать меня, только и глядит на него, едва себе шею не вывихнет. Теперь ее, пожалуй, ничем не пронять. Теперь нужен только подвиг. А подвига-то и не получается.
После того, как Детеныш бросил меня, я почти не копал Желтый курган. Один есть один: ни тебе поговорить, ни помечтать вместе, ни порадоваться. Думал я, думал, что делать, и снова пошел к Детенышу, авось в голове у него малость просветлело и он уже жалеет об отказе.
