– Да…
Он уже собирался отойти.
– Бармен, – выпалил я, – мы хотели бы предложить вам выпить с нами, если вы не против.
– Eh bien! – воскликнул голос позади нас. – C'est fort ça![11] Ты не только наконец (и слава богу!) совратил этого прекрасного американского регбиста, но ещё и пользуешься им, чтобы растлить моего бармена. Vraiment, Jacques![12] В твоём-то возрасте!
У нас за спиной стоял Гийом, скалящий зубы, как кинодива, и размахивающий длинной белой салфеткой, без которой его никогда не видели в баре. Жак повернулся, страшно довольный тем, что его обвинили в такой незаурядной соблазнительности, и они с Гийомом бросились друг другу в объятия, как две старые экзальтированные девицы.
– Eh bien, ma chérie, comment vas-tu?[13] Давно я тебя не видел.
– Я был ужасно занят, – сказал Жак.
– Не сомневаюсь! И не стыдно тебе, vieille folle?[14]
– Et toi?[15] Ты, уж конечно, не терял времени даром.
И Жак бросил восторженный взгляд в сторону Джованни, как если бы он был скакуном редкой породы или редкостной частью фарфорового сервиза. Гийом проследил за взглядом Жака и сказал упавшим голосом:
– Ah, ça, mon cher, c'est strictement du business, comprends-tu?[16]
Они немного отошли. И меня вдруг окружило страшное молчание. В конце концов я поднял глаза и посмотрел на Джованни, который наблюдал за мной.
– Кажется, вы хотели угостить меня, – сказал он.
– Да. Возьмите себе что-нибудь.
– Я не пью спиртного на работе, поэтому налью себе кока-колы.
Он взял мою рюмку.
– А вам? То же самое?
– Да, то же.
Я ощутил, что мне приятно с ним разговаривать, и это чувство испугало меня. Я ощущал какую-то угрозу, поскольку Жака уже не было рядом. Потом я понял, что мне придётся платить – хотя бы за эту рюмку: не мог же я дёрнуть Жака за рукав, будто я у него на содержании. Я кашлянул и положил на стойку купюру в десять тысяч франков.
– Так богаты, – сказал Джованни, ставя передо мной рюмку.
– Нет, вовсе нет. Просто у меня нет мелких денег.
Он улыбнулся. Не могу сказать, улыбнулся ли он, думая, что я лгу, или потому, что понял, что я говорю правду. Он молча взял деньги, пробил чек и аккуратно выложил передо мной сдачу. Потом наполнил свой стакан и встал, как прежде, облокотившись на кассу. Я почувствовал, как что-то сжалось у меня в груди.
– A la vôtre! – сказал он.
– A la vôtre.[17] Мы выпили.
– Вы американец? – спросил он наконец.
– Да, из Нью-Йорка.
– О! Мне говорили, что это очень красивый город. Красивее Парижа?
– Ну нет, – сказал я. – Нет города красивее Парижа.
– Кажется, одно предположение, что другой город может быть красивее, способно вас рассердить, – сказал Джованни с улыбкой. – Простите меня. Я не хотел показаться еретиком.
Затем добавил более серьёзно и так, будто желал успокоить меня:
– Вы, должно быть, очень любите Париж.
– Я и Нью-Йорк люблю, – сказал я, чувствуя с беспокойством, что у меня в голосе зазвучали нотки самообороны, – но Нью-Йорк очень хорош совершенно в ином духе.
Он сдвинул брови:
– В каком?
– Его невозможно себе представить, не увидев ни разу. Он весь – высота, новизна, неон. Он будоражит…
Я помолчал.
– Трудно это описать. Это просто двадцатый век.
– Вы находите, что Париж не из этого века? – спросил он с улыбкой.
От этой улыбки я чувствовал себя как-то глуповато.
– Ну, Париж ведь старый город, в нём вереница столетий. Здесь чувствуешь всё то время, которое ушло. Это не то, что ощущаешь в Нью-Йорке…
Он улыбался. Я умолк.
– А что вы чувствуете в Нью-Йорке? – спросил он.
– Пожалуй, чувствую всё то время, которое ещё придёт. Там во всём какая-то сила и всё в движении. Невозможно не задуматься (мне невозможно), каким всё это будет через много лет.
– Через много лет? Когда нас не будет, а Нью-Йорк станет старым?
– Да, – ответил я. – Когда все устанут. Когда мир для американцев станет не таким новым.
– Не понимаю, почему мир такой новый для американцев, – сказал Джованни. – В конце концов, почти все вы эмигранты. И вы покинули Европу не так давно.
– Океан очень велик. Мы вели не ту жизнь, что вы, и с нами случалось то, что никогда не случалось здесь с вами. Вы понимаете, конечно, что это должно было сделать нас другими людьми?
– Ах, если бы это сделало вас всего лишь другими людьми! – сказал он со смехом. – Но вы, кажется, превратились в другой вид двуногих. Не обитаете ли вы на другой планете, а? Это могло бы, мне кажется, всё объяснить.
– Должен сказать, – сказал я немного запальчиво, поскольку не люблю, когда надо мной смеются, – что иногда похоже, будто именно так мы о себе и думаем. Но мы всё-таки не инопланетяне, нет. Так же как вы, мой друг.
Он снова улыбнулся:
– Не буду оспаривать этот досадный факт.
Мы немного помолчали. Джованни отошёл обслуживать посетителей в разных концах бара. Гийом и Жак всё ещё разговаривали. Похоже было, что Гийом завёл один из своих нескончаемых анекдотов – тех, что неизменно вертятся вокруг опасностей, подстерегающих в любви и в бизнесе, – поскольку рот Жака был растянут в слегка болезненной улыбке. Я видел, что ему до смерти хочется вернуться к стойке.
Джованни снова появился передо мной и принялся протирать стойку влажной тряпкой.
– Американцы смешные. У вас странное восприятие времени – или, пожалуй, вы не воспринимаете его вообще, не знаю. Chez vous[18] время всегда похоже на парад – на триумфальный парад, как будто армия с развевающимися знамёнами входит в город. Как будто времени так много, что американцам оно и не очень-то нужно, n'est-ce pas?[19]
Он посмотрел на меня насмешливо и улыбнулся, но я ничего не ответил.
– Так вот, – продолжал он, – кажется, что при наличии достаточного времени, при всей устрашающей энергии и всех ваших достоинствах всё будет устроено, разрешено и поставлено на своё место. И когда я говорю «всё», – добавил он мрачно, – я имею в виду такие серьёзные и страшные вещи, как боль, смерть и любовь, в которые вы, американцы, не верите.
– Почему вы думаете, что мы не верим? А во что верите вы?
– Я не верю в эту чушь по поводу времени. Время у всех общее, как вода для рыб. Все в той же воде, а если кто и попытается оказаться вне её, с ним случится то же, что с рыбой, – он погибнет. А знаете ли вы, что происходит в этой воде, во времени? Большие рыбы поедают маленьких. Вот и всё. Большие рыбы жрут маленьких, а океану наплевать.
– Бросьте, пожалуйста, – сказал я. – В это я не верю. Время не вода, мы не рыбы, и у вас есть выбор: быть съеденным или не есть самому. Не есть, – добавил я поспешно, немного покраснев от его довольной сардонической улыбки, – маленьких рыб, разумеется.
– Выбор! – возмутился Джованни, отвернув от меня лицо и, казалось, обращаясь к невидимому союзнику, давно подслушивающему весь разговор.
– Выбор!
Он снова повернулся ко мне:
– Да, вы настоящий американец. J'adore votre enthousiasme![20]
– А я обожаю ваш, – заметил я вежливо, – хотя он и помрачнее моего оттенком.
– Так или иначе, – сказал он мягко, – я не знаю, что ещё можно делать с маленькими рыбками, кроме как поедать их. На что ещё они годны?
– В нашей стране, – начал я не вполне уверенно, – мелкие рыбёшки вроде бы объединились и покусывают кита.
– От этого они не станут китами, – возразил Джованни. – Единственным результатом этого покусывания будет то, что величие перестанет существовать где-либо в мире, даже на дне морском.
– Именно это вы имеете против нас? Что у нас нет величия?
Он улыбнулся – улыбнулся так, как улыбаются неравному по силе противнику, готовясь отказаться от противоборства.
– Peut-être.[21]
– Да вы здесь просто невыносимы, – сказал я. – Это вы убили величие прямо здесь, в этом городе – камнями ваших мостовых. А ещё толкуете о маленьких рыбках!..
Он продолжал усмехаться. Я замолчал.
– Не останавливайтесь, – сказал он всё с той же улыбкой. – Я слушаю.
Я допил коньяк.
– Это вы свалили на нас всё своё merde,[22] – проговорил я угрюмо, – а теперь говорите, что мы варвары, потому что от нас воняет.
Он пришёл в восторг от моей угрюмости.
– Вы очаровательны, – сказал он. – Вы всегда так разговариваете?
– Нет, – ответил я и опустил глаза. – Почти никогда.
В нём появилась какая-то кокетливость.
– Тогда я польщён, – сказал он с внезапной, приводящей в замешательство серьёзностью, таившей в себе тем не менее тончайший привкус насмешки.
– А вы, – выговорил я наконец, – вы уже давно здесь? Вам нравится Париж?
