— Была еще галера «Рысь». Имя звериное, а девиз с намеком — «Победа любит прилежание». Строил судно «Колокол». Тут ведь как понимать? Колокол — он по чьей-то гибели звонит. Ясно, по чьей. И девиз «Колокол» получил не без умысла — «Звон его не для него».
— Для янычар!
— Для шведов!
Тут племяши показали, что сами кое-что соображают. И дядька похвалил их:
— Всю российскю политику разобрали. Про Гангут-то слышали?
Недоросли не слышали. Даже, прямо скажем, оплошали.
— Гангут кто — адмирал шведский?
Чего с них возьмешь, с недорослей деревенских? Борис Иванович прутиком начертал на влажном песке овальный круг. Провел вбок от круга загогулину, похожую на ступню: пятка широкая, нос узкий. На конце загогулины вдавил в песок ракушку, к узкому Носу приставил скорлупку ореха лещины.
— Такая вот, марсовые, позиция. Круг — Балтийское море. Загогулина — Финский залив. Ракушка — Санкт-Петербург. Ну а скорлупка сойдет за мыс Гангут. Уяснили?
— Ну?
— У Гангута встретились наша и шведская эскадра. Бой разгорелся нешуточный. Крепко мы раскололи шведский флот. Одни скорлупки остались.
Скорлупка лещины наглядно подтверждала дядькин рассказ.
— А ты в той баталии был?
— Галеры мои были. На абордаж шведов брали.
Дядька победно воткнул в песок напротив ракушки кругляшок гальки.
— Остров Котлин. Тут теперь крепость Кроншлот. Сунься кто к Санкт-Петербургу — на бомбу и налетишь.
Так дядька-хитрец мало-помалу обращал племяшей в новое, флотское родословие.
Густо плыли облака, светлые в зените, темные к горизонту.
— Как парусники, — отметил Харитон. На Чудском озере он видел узкогрудые боты.
Дмитрий приложил к уху перламутровую ракушку — молчала. Поглядел на свет — розово загорелась.
— А сколько на фрегате или бриге пушек?
— Где двадцать, где тридцать. А па линейном корабле все шестьдесят.
— Ого! Разом выпалят, так не обрадуешься.
— Гром и молния! — подтвердил дядька.
— Галеры трудно ладить? Весел одних небось сколько.
— Бывает, марсовые, по сорок пар.
— Ничего себе. Весла тяжелые?
— За одно весло, бывает, до двадцати гребцов садится.
— И пушки есть на галерах?
— И пушки, и бомбардиры. Сам Петр Первый числит себя бомбардиром. Флот, говорит, есть вторая рука матушки-России.
Зазвонили к обедне.
— Колокола громкого боя! — ахнул от удовольствия Борис Иванович.
— Тишка. Звонарь. Новые била недавно приладил.
Большой колокол вздыхал басовито, жалуясь на свою тяжелую, подневольную службу: ох, ох, ох. Малые колокола пытались звонкой скороговоркой развеселить его, как веселят колокольцы на скомороховой шапке.
Харитон вспрыгнул на руки, обезьянничая, прошелся вокруг костра. Надул щеки:
— Бом, бом, бом.
Борис Иванович, однако, не рассмеялся. Напротив, досадливо поморщился:
— Звон у тебя в башке, парень.
Жевал сухую травинку. Выплюнул.
— «И будет он как дерево посаженное при потоках вод, которое приносит свой плод во время свое и лист которого не вянет. И во всем, что он ни делает, успеет».
Псалтирь. Племяши читали его. Дьяк учил.
— Читать мало. Думать надо.
— А чего думать?
— Как дальше жить, вот об чем думать. К чему руки да башку приспособить. Дабы дерево свой плод приносило.
Вот и пойми. Только что дядька был свойский, роднее нет. А тут отдалился, в себя ушел, как улитка в свое костяное логовище.
Дмитрий пересыпал песок из ладони в ладонь. Зыбкая струйка тонко текла, как в песочных часах. Сам того не ведая, исчислял новое свое время.
— Гляжу на вас, племяши, печалюсь.
— А чего печалиться? — Харитон еще не остыл от своей обезьяньей проделки. — Погоди, завтра в такой малинник тебя поведем.
— Что малинник! Боюсь, как бы лист не завял.
Опять загадка. Харитон, впрочем, и не собирался ее разгадывать.
— Зима еще не скоро. Зарево кончится, а там засидки. Рыжики пойдут, белянки, грузди.
— Засидки — хорошо. Не боитесь засидеться? — Борис Иванович решил прямиком идти на штурм. — Не хотелось бы, племяши, учиться в школах?
— На дьяков?
— На флотских командиров.
— Ты учить разве будешь?
— Мое дело — слева. Морская академия открывается в Санкт-Петербурге. Как раз для дворянских недорослей.
— Академия?
— Царь Петр приказал ее открыть.
— А после академии чего?
— После? — Борис Иванович как-то очень вкусно сказал: — В потоки вод.
ПЕРВАЯ ТАПТА
Ведь заманил…
В последние дни перед отъездом матери не знали, куда усадить сыночков. Не на год, не на два расстаются. Флотская кручина — морская пучина. Отцы — те трезво рассудили: не сегодня завтра Харитона и Дмитрия все одно вырвут из дому. Так пусть не по строгому царскому указу, а по братниному подсказу.
В начале сентября отбыли в Санкт-Петербург. Подорожная у Бориса Ивановича строгая, от Адмиралтейства, смотрители ямских станций давали лошадей без задержки.
Дядька балагурил, чувствовал себя ночным татем, которому удалось задуманное предприятие.
Недоросли же и сообразить не успели, какое событие произошло в их жизни.
Мимо проносились бесконечные крестьянские подводы с притихшими мужиками, орущими детьми, бабами, старухами. По царскому повелению надлежало поселить их в столице на «вечное житье». Гнали рекрутов. Возле одной заставы, уже на виду столицы, парни подошли к биваку новобранцев. Те переобували лапти, сушили онучи. Бывалый матрос рассказывал:
— В нашем уставе так и сказано: кто на карауле спящ обрящется, будет трижды под кораблем протащен. А то и спущен с райны.
— Это как же — с райны? — любопытствовали новобранцы.
— Привяжут к ногам грузило, на веревке — к рее. И трижды в море опустят.
— А захлебнешься?
— За борт бросят… — Матрос был в круглой шапке, парусиновой куртке с отворотами. Заметив недорослей, приложил ладонь к голове: — Боярским детушкам наш поклон. В столицу?
— Ага. В Морскую академию.
— О, вон куда. Мое почтение.
— Ты на каком корабле служишь?
— А по имени первопрестольной корабль назван — «Москвой».
— Звать как?
— Наше имя — Федор Сутормин.
— Псковский?
— Тверской.
— А про райну правду говорил?
— Чего врать. Кто этой купели не ведал, то не есть истинный матрос.
Братья кинулись к дядьке.
— Ты про райну знаешь?
Борис Иванович положил руки на плечи племяшей:
— Флот не любит небрежения службой. Да сам посуди. Заснул матрос на вахте, проглядел опасность. На море все одной снастью повязаны. Паруса распустил, а себя скрути.
Конец прежней жизни. Ближе Санкт-Петербург — меньше воли, забав, материнской ласки. Вот что поняли братья.
— Не глядите, племяши, так строго. Об вашем же благе пекусь.
Благо ли? Под кораблем протаскивают. Райна.
— Попались, кажется, Харитоша, в силки.
Жил Борис Иванович на Петербургской стороне, в финляндской слободе. На берегу Карповки беспорядочно и нищенски раскинулись землянки, крытые дерном, мазанковые дома, глинобитные амбары. В топком болотистом грунте вязли ноги.
Дядькин дом — свежерубленый, сосновый — смотрелся витязем. Окошки не слюдяные — стеклянные. Крыша железом покрыта, как шеломом. Дабы народ видел, какого звания проживает тут человек, кто хозяин, у калитки водружен массивный якорь с острыми лапами, цепями — морское чудище на привязи.
Во двор вела широкая дорожка, посыпанная морской галькой.
Все говорило: Борис Иванович — моряцкой жилки.
В горнице возле изразцовой печи на высокой деревянной подставке красовался макет трехмачтового брига. Над ним гравюра — «Челн с воинами князя Олега у стен Царьграда».
— Макет «Орла»! — погордился дядька. — Первое боевое судно России.
Потянул нить, продетую в корме удивительной игрушки, и паруса тут же убрались, плотно обернувши тоненькие мачты. Потянул другую нить — паруса раскрылись, как крылья бабочки. Но это еще что! Дернул третью ниточку — три звонких переливчатых удара разлились по горнице. В куполе крошечного колокола задергались металлические била.
— Тапта! Битие утренней зари. Сим колокольцем буду вас будить.
Это была первая тапта в жизни наших недорослей.
Весь распорядок новой жизни обрисовал Борис Иванович:
— Сколочу две лежанки. Прибор для обеда есть. Чего надо?
Пошел во двор затопить баньку.
Недоросли мрачно смотрели в окно.
— В Пекарево как раз к обедне звонят, — сказал Харитон.
— А шалаш наш на острову завалится, — сообщил Дмитрий. — И фитилек там остался. — Вздохнул глубоко: — И соли мешочек…
