гордость за Великую Победу. Этот показатель вырос по сравнению с 82 процентами в сентябре 2012 года (Левада-центр 2020). Улавливая и поощряя эту гордость, российское правительство при поддержке государственных СМИ использует культурную память для сплочения избитой, уязвленной и разделенной нации. Для этого они продвигают нарративы, которые могут поддержать большинство людей, используя меланж самых популярных исторических нарративов, которые привлекают как можно больше идеологий и политических убеждений: империалистов, ностальгирующих по коммунизму, сторонников сильного государства и этнонационалистов (Government.ru 2013).
Кремль не столько диктует историю, сколько присваивает ее. Это объясняет, почему в 2017 году Путин лично открыл Стену скорби (Stena skorby), мемориал в честь жертв политических преследований сталинской эпохи. Если бы Кремль намеревался просто объявить вне закона память о лагерях и репрессиях, то появление политического руководства страны на этом открытии было бы странным. Напротив, оно представляло собой определенный уровень признания Большого террора и ужасов тех времен, но это признание, как и многое другое в России, должно было происходить на собственных условиях руководства. Соответственно, речь Путина на церемонии открытия была посвящена преодолению раскола и извлечению правильных уроков из истории - основным принципам его общего использования прошлого. В соответствии с этой речью российские чиновники и политики попытались переделать национальный нарратив вокруг ГУЛАГа так, чтобы он поддерживал их мировоззрение, а не умалял его; например, один из немногих российских музеев лагерей ГУЛАГа Пермь-36 в 2015 году был объявлен иностранным агентом и передан местным властям, которые с тех пор организовали новые экспозиции, посвященные вкладу заключенных в Великую Отечественную войну, и не осуждающие выставки о КГБ и охранниках лагеря (Coda Story 2020). Принудительное закрытие "Мемориала" в 2021 году - еще одно свидетельство одержимости контролем над повествованием; его следует рассматривать не как пример полного запрета памяти о ГУЛАГе, а скорее как запрет на неудобную или "непригодную" память.
Как показано в примере с музеем лагеря Пермь-36, несмотря на естественную тенденцию западных СМИ фокусироваться на Путине, что само по себе подстегивается (само)проекцией последнего как человека, полностью контролирующего ситуацию, российский президент был далеко не единственным и не самым агрессивным "создателем памяти". Вместо этого, как и в целом в российской политике, обращение к истории лучше рассматривать как сложную сеть практик и нарративов, продвигаемых государством и связанными с ним органами и в той или иной степени подхватываемых российскими гражданами. Это органичное восприятие затем присваивается государством и манипулируется таким образом, чтобы лучше представлять желаемый образ государства. В последующих главах я попытаюсь всесторонне рассмотреть эти виды использования истории и взаимодействия с памятью, показав, как обращение к истории одновременно служит легитимации политики и правления Кремля и делегитимации соперников посредством тактического и стратегического применения и продвижения трех основных мировоззренческих идей: необходимости сильного российского государства, особого пути России и мессианского статуса России как великой державы.
Обоснованием такого мировоззрения служит аргумент о том, что (правильные, патриотичные) русские имеют доступ к обогащенному пониманию мира, осознанию или сознанию собственной истории и традиций, что наделяет их привилегированным знанием о том, как устроен мир. Представление о том, что русские особенно информированы и осведомлены о собственной истории, также отвлекает внимание от расхождений внутри "пригодных" кремлевских исторических нарративов, смещая акцент с "того, что" известно, на "действие" знания. Это способствует тому, что Кремль может апеллировать к различным идеологиям, потому что, откровенно говоря, кто не хочет принадлежать к группе, обладающей особым пониманием исторической правды?
Все это не означает, что Кремль пытается создать у россиян подлинное повышенное понимание истории. До полномасштабного вторжения России в Украину я не рассматривал использование истории как выражение четкой или последовательной идеологии, а скорее как постфактум оправдание власти Кремля и его видения России. Однако с 24 февраля 2022 года стало ясно, что Путин и его окружение начали верить в собственную ложь. Это действия не столько циников, сколько экстремистов, совершающих преступления во имя Великой Отечественной войны и освобождения. Слишком долго вглядываясь в отражение собственного героического прошлого, Кремль заставил свою армию, свой народ и себя самого жить в зеркальном мире, где история перевернута.
Идея о том, что под руководством Путина россияне заново открывают для себя сознание своей культуры и истории, также является для СМИ и политиков средством оправдания политики, но она также выполняет символическую функцию и дает ощущение цели. Если объединяющий нарратив истории отвечает на вопрос, почему россияне принадлежат друг другу, то аргумент, что россияне обладают уникальным "культурным сознанием", отвечает на вопросы, почему Россия особенная, какое предназначение она выполняет как нация и почему она имеет право диктовать другим странам и даже контролировать их. Усилия Кремля по созданию этого образа культурного сознания, убеждению людей в его реальности и поощрению его физических проявлений, часто вопреки объективной реальности, являются определяющей чертой внутренней политики с (по крайней мере) 2012 года. Но для понимания этой идеологической функции сначала необходимо детально разобраться в том, как Кремль использует прошлое и обращается к истории.
Конспект книги
Чтобы аргумент о том, что россияне обладают доступом к особому и своеобразному сознанию, мог работать, правительство и поддерживающие его СМИ должны сначала определить границы этого сознания: что приемлемо и что неприемлемо, когда речь идет об обсуждении истории? Знание "истинной" истории и пропаганда "ложной" истории образуют здесь разделительную линию, а Кремль выступает в роли исторического арбитра, навязывая свои решения с помощью дискурсивных, законодательных и политических рамок, определяющих, какая история является патриотической, а какая - невыразительной. Глава 2 рассматривает эти рамки, обращая внимание прежде всего на усиление политики, такой как создание агентств, занимающихся защитой исторической правды, масштабное внедрение ориентированных на молодежь инициатив по военной истории и создание влиятельных организаций для продвижения кремлевских исторических нарративов. Однако, наряду с продвижением "правильного" взгляда на историю, правительство также занимается пресечением различных интерпретаций прошлого, принимая законы, запрещающие обсуждение табуированных исторических тем, препятствующие надлежащему историческому исследованию и даже заключающие инакомыслящих в тюрьму. Делегитимизируя альтернативные взгляды на историю с помощью законов о памяти, персональных преследований и замалчивания, правительство и его сторонники пытаются свести смысл патриотизма к взглядам человека на историю: якобы настоящие патриоты верят в прошлое Кремля и готовы его защищать.
Чтобы создать условия для убеждения людей в этой перспективе, Кремль и государственные СМИ стремились привить дискурс, в котором люди могли бы признать актуальность и важность исторических символов и ссылок, наводняющих новостные циклы. В главе 3 рассматривается, как прокремлевские политики и СМИ сделали историю актуальной темой повседневного обсуждения в новостном цикле, "исторически обрамляя" текущие события как продолжение и даже сплетение прошлого. Историческое обрамление обозначает интенсивную и развитую форму исторической
