аналогии, включающую сотни и даже тысячи отдельных сравнений между текущим и прошлым событием. В главе 3 подробно рассказывается о том, как всепроникающее чувство исторического нарратива сопровождало освещение в СМИ трех важнейших событий:
1. В первом исследовании российские СМИ и правительство рассматривают смешение украинского кризиса и Великой Отечественной войны в период с февраля по май 2014 года. На основе анализа 3 509 примеров в нем подробно описывается, как Кремль использовал призрак нацистов и украинского националиста времен войны Степана Бандеры, чтобы подорвать протесты на Майдане и оправдать аннексию Крыма перед внутренней аудиторией. По мере того как Россия разжигала войну в Донбассе на востоке Украины, СМИ представляли разгорающийся конфликт как повторение советско-нацистских сражений в Украине, а поддерживаемые Россией бойцы изображались как солдаты Красной армии, доблестно сражающиеся с фашизмом, как их деды и за память о них.
2. Второе исследование представляет собой крупнейший на сегодняшний день анализ российского освещения западных санкций. На основе анализа 3 889 примеров исторического фрейминга, использованных в период с июля по октябрь 2014 года, в нем подробно описывается, как источники использовали ностальгию по советскому и травму от распада СССР, чтобы представить санкции как попытку Запада унизить Россию, как в 1990-е годы, и даже уничтожить ее, как он якобы уничтожил СССР. Отвлекая внимание от экономических последствий (навязанных Кремлем) контрсанкций и растущей международной изоляции России, государственно-присоединившиеся СМИ превозносили политические меры Путина как свидетельство того, что он воссоздает стабильность СССР брежневской эпохи, мстя и устраняя деградацию конца 1980-х и 1990-х годов.
3. Третий пример - редкое англоязычное исследование того, как российские СМИ освещали военную интервенцию в Сирии. Опираясь на анализ 3 410 сопоставлений, сделанных в период с сентября по декабрь 2015 года, оно показывает, как источники изображали российское вмешательство в Сирию в основном в геополитических терминах, как справедливое восстановление постъялтинского порядка и статуса советской великой державы в ближайший послевоенный период. Российские СМИ смешивали критику Запада в адрес российского вмешательства в Сирии с политикой сдерживания США времен холодной войны, представляя Сирию как войну по доверенности. Исторические рамки Сирии в начале холодной войны предвещали возврат к более наступательному и мессианскому представлению о роли России в мире, что нашло отражение в государственной пропаганде российской культуры и истории в стране и за рубежом.
Эти исследования важны не только как примеры исторического фрейминга, но и потому, что они объясняют нарративы, с помощью которых многие россияне интерпретировали определяющие эпоху события в Украине и Сирии. Ни в коем случае не желая оправдать ложь российского государства при описании его действий на Украине и в Сирии, стоит проанализировать освещение этих сейсмических эпизодов государственными СМИ, чтобы понять, в каких рамках эти события были представлены миллионам россиян - особенно потому, что они обеспечивают контекст, в котором россияне понимают продолжающуюся агрессию их страны против Украины.
Продвижение медиа- и политического дискурса, в котором память имеет значение, требует двух элементов: во-первых, память необходимо сделать актуальной для настоящего; во-вторых, память и история должны быть объединены, чтобы внушить, что историческая правда и объективность уязвимы. Чтобы добиться последнего, Кремль опирался на секьюритизацию исторической интерпретации, переплетая использование истории с уже существовавшим медиа- и политическим дискурсом, который поддерживал основные элементы его мировоззрения. В главе 4 подробно описывается, как использование истории зависело от этих разнообразных смежных и связанных с ними нарративов, касающихся иностранных агентов, русофобии, исторической фальсификации и элитаризма, и рассматривается их значимость для поддержки основных целей кремлевского использования истории. В главе 4 утверждается, что обращение к истории зависит от того, насколько оно укреплено в этих параноидальных политических рамках и медийном дискурсе.
Проследив законодательные и дискурсивные рамки, в которые был встроен призыв к истории, в главе 5 рассматриваются перформансы и проекты, воплотившие эти слова и законы в жизнь для обычных граждан. Поощряя деятельность и вовлеченность в историю, правительство могло якобы мобилизовать граждан на исполнение и укрепление кремлевских исторических нарративов. Опираясь на личные интервью с государственными и независимыми деятелями культуры и доступ к неопубликованным рекламным материалам, глава начинается с описания роли Министерства культуры в продвижении патриотической истории в повседневную жизнь, причем инициативы часто курировал лично Владимир Мединский, министр культуры с 2012 по 2020 год. Подчеркивается роль Мединского как движущей силы обращения к истории. Проявляя фанатизм, который возмутил даже Путина, в этой главе показано, как Мединский действовал скорее как министр памяти, чем как министр культуры, возглавляя стремительный рост Российского военно-исторического общества (РВИО), которому правительство передает значительную часть своих инициатив по сохранению памяти.
Хотя РМГС явно контролируется правительством, она представляет себя как неправительственную организацию - тактика, используемая для маскировки государственных инициатив под независимые или низовые. Опасаясь независимых инициатив по сохранению памяти, правительство также взяло под контроль подлинные памятные мероприятия гражданского общества, примером чего является враждебное поглощение общенационального движения "Бессмертный полк", что опровергает мнение о том, что российское правительство хотело развить подлинное культурное сознание или историческое понимание, а не продвигать политизированную культурную память. Чтобы поддержать этот аргумент, данная глава опирается на интервью с основателем "Бессмертного полка" и с организаторами других мемориальных инициатив. Таким образом, в ней объединяются как реальные усилия по превращению истории в повседневный актуальный вопрос, так и тенденция правительства присваивать инициативы граждан по установлению связи с прошлым в несанкционированном виде, что отражает гибридность и искусственность государственного подхода.
Усилия Кремля по расширению своего (замаскированного) контроля над культурной памятью через историю, академические круги, внешкольные занятия, туризм и популярную культуру были направлены не на формирование исторического сознания, а на создание доказательств, подтверждающих его утверждение о том, что россияне обладают редким "культурным сознанием". В главе 6 эта концепция культурного сознания рассматривается более подробно, рассказывается о том, как Кремль и поддерживающие его акторы пытались превратить инструментализацию истории в национальную идею. Опираясь на информацию, представленную в предыдущих главах, в этой главе показано, как Кремль воспользовался собственной пропагандой истории для продвижения представления о россиянах как о переживающих своего рода приход к "культурному сознанию", когда нация заново открывает свое самоощущение, воссоединяясь со своей "истинной" историей. Исследуя официальные и медийные представления о культурном сознании, в этой главе рассматривается, как Кремль использовал историческую интерпретацию в качестве кляузы на патриотическое сознание, чтобы создать нарратив российского контрреволюционного сознания против западной культурной колонизации, которая (как утверждается) наиболее вопиюща в сфере исторической фальсификации. Он также проводит сравнение между культурным сознанием и (советскими шаблонами) классового сознания, причем СМИ и политики адаптируют последние для выполнения новых функций по привитию специфически прокремлевской формы патриотизма и культурной памяти.
Обрести культурное сознание -
