и доказывают право страны на статус великой державы. Трагические или травматические события, на которые ссылаются в качестве предупреждения, включают Смутное время (период политического кризиса на рубеже XVII века после смерти Федора I, который привел к анархии и оккупации Речи Посполитой); Февральскую и Октябрьскую революции 1917 года ; политику Владимира Ленина в отношении национальностей; реформы Горбачева и распад СССР; анархию перехода к капитализму и дикие 1990-е годы. Эти события приводятся в качестве примеров негативных последствий слабого государства или попыток России пойти по чужому пути развития или навязанного ей чужого пути.
В российских исторических нарративах трагедии и триумфы 1941-5 годов рассматриваются так, как будто они являются врожденными характеристиками России. В этом и многих других отношениях российская государственная политика памяти напоминает теорию Бернхарда Гизена (2004) о том, что триумф и трагедия функционируют как две крайности, на фоне которых дискурсивно конструируется национальная идентичность. Но эти крайности не статичны: в то время как одни травматические или неудобные события игнорируются, другие переосмысливаются и переоцениваются, чтобы извлечь из них другие, более удобные уроки. Например, некоторые предприимчивые российские политики и деятели культуры продвигали идиосинкразические интерпретации ядерной катастрофы в Чернобыле как нечто, вызванное американскими спецназовцами и, следовательно, свидетельствующее об опасности открытости Западу (BBC 2019b). В качестве другого примера можно привести российские СМИ, которые уже в 2018 году пытались представить советскую войну в Афганистане как победу (Rosenberg 2018). После катастрофического провала западного вмешательства и эвакуации из Афганистана в 2021 году было, пожалуй, неудивительно, что Россия стала развивать этот смелый пересказ дальше, переквалифицируя неудачи СССР в относительные успехи.
Путинская тенденция перекодировать смутные воспоминания об СССР в российский патриотизм как часть крайне избирательного и "широко понятого наследия" прошлого (Kalinin 2011: 156) также функционирует для создания ощущения непрерывности. Российское правительство стремится навязать это конструируемое постоянство непокорной и прерывистой истории России, наиболее известны неоднократные заявления Путина о том, что Россия - это государство с 1000-летней историей. Использование истории для создания ложного чувства безопасности основывается на двух компонентах: переплетении взаимоисключающих воспоминаний и неспособности внимательно изучить исторические свидетельства, подтверждающие эти воспоминания. В конце концов, речь идет не о точном воспроизведении исторической эпохи, а о потакании ностальгии и создании мировоззрения, способствующего формированию качеств, угодных власть имущим: сильного государства, особого пути России и великодержавного мессианства.
Светлана Бойм в своей работе о ностальгии, рассматривающей (правда, более ранний) российский контекст, проводит различие между реставрационной и рефлексивной ностальгией, классифицируя первую как попытку восстановить прошлое, а вторую - как сентиментальную тоску, которая в конечном итоге признает невозможность возвращения в прошлое (Boym 2007, 1994: 287). Тип ностальгии, поощряемый российским правительством и СМИ, сочетает в себе элементы обеих форм, поскольку телеведущие и политики утверждают, что история не только повторяется, но и буквально повторяется, в то же время признавая, что полный возврат к прошлому невозможен и не всегда желателен. Российские СМИ и политики, похоже, хотят выборочно заниматься реставрацией прошлого.
Этот (опять же) избирательный подход к ностальгии, нашедший отражение в государственной политике и медиадискурсе, развился из того, что российский академик Илья Калинин (2011) назвал политическим дискурсом "ностальгической модернизации". Правительство и СМИ исходят из (не необоснованной) предпосылки, что если распад СССР привел к серьезному ухудшению условий жизни многих россиян, то восстановление некоторых аспектов позднего СССР было бы желательным (Чигишов 2014k: 19.42). По сути, будущее будет лучше, если оно будет больше походить на прошлое, особенно на то, о котором говорят славные эпизоды российской истории, включая самое знаменитое событие - победу СССР над нацизмом во Второй мировой войне. Это ностальгическое ожидание питается дестабилизирующим и травмирующим опытом 1990-х годов, преступностью, хаосом и коррупцией советского распада - настоящего Смутного времени, или, по-русски, смуты - более общего термина, обозначающего периоды хаоса и распада государства.
За этой неустроенной глубинкой лежит еще одна опора ностальгии и ядро официального - и неофициального - мемориального нарратива: триумф Великой Отечественной войны. В отличие от международного конфликта Второй мировой войны (1939-45 гг.), Великая Отечественная война (1941-5 гг.) рассматривается как война за Родину и за Отечество против немецко-фашистских захватчиков. Во многом современный миф о войне обязан неосталинистскому культу войны эпохи Брежнева, в рамках которого по всей стране возводились гигантские мемориальные комплексы и внедрялись новые ритуалы памяти о жертвах ветеранов (Тумаркин 1994). Нарративы, основанные на советском духе, фокусируются на Великой Победе, а не на 27 миллионах погибших, за исключением тех случаев, когда эти жизни обеспечили Советскому Союзу место за столом сверхдержав.
Действующие лица должны "конструировать политику с публичным обоснованием, которое обеспечивает идентичность и моральную цель государства" (Roselle 2006: 13); в случае России эта идентичность и моральная цель были напрямую заимствованы из Великой Победы 1945 года, демонстрируя, как политика памяти входит в более широкий символический дискурс о месте России в мире и о том, что значит быть русским. Статус России как государства-преемника СССР как великой державы отчасти зависит от наследия Великой Победы. Ее жертвенность и моральный триумф над нацизмом служат для России как оправданием, так и мотивацией для реализации своих амбиций. Следовательно, любые вызовы статусу России как победителя и освободителя во Второй мировой войне могут нанести ущерб ее геополитическим амбициям и чувству идентичности (Torbakov 2011). Эта хрупкость привела к тому, что российский социолог Елена Рождественская называет "гиперэксплуатацией прошлого Победы" 1945 года, которая включает в себя "постоянное преподнесение опыта войны" (2015). Хотя Великая Отечественная война играет наиболее заметную роль в государственной культурной памяти России, "преподнесение" исторических эпизодов выходит за рамки Великой Победы. В зависимости от политических потребностей момента политики и СМИ также пытаются "представить" периоды холодной войны, брежневской эпохи и ближайших послевоенных лет.
Действительно, "преподнесение" отдельных эпизодов российской и мировой истории является неотъемлемой частью обеспечения политической легитимности правительства и распространения его патриотического подхода. Травмы, к примеру, извергаются из памяти, чтобы донести до напуганной нации, что ей лучше продолжать поддерживать Путина, чем рисковать повторением хаоса, который был раньше, в то время как те же самые политики заново переживают и переснимают триумфы, чтобы присвоить их великолепие (Giesen and Eisenstadt 2004). Описывая свое присутствие на параде в честь семидесятой годовщины Дня Победы, прокремлевский консервативный писатель и русский националист
Александр Проханов заметил:
Я почувствовал радость от того, что, празднуя Победу 1945 года, мы празднуем и Победу над темными и, казалось бы, безнадежными днями 1990-х годов. Российское государство одержало победу над поражением, [символизируемым] перестройкой и бессилием 1990-х годов. Оно вновь поднялось в полный рост и неудержимую высоту.
Проханов 2015
Всего в нескольких строках Проханов формулирует взаимосвязь между триумфами
