— Я должна была думать не о чести и даже не о том, что совершаю мезальянс[12],— проговорила Валентина, словно пыталась защититься от моих еще невысказанных упреков. — Я даже об отце не думала. Возможно, это звучит эгоистично, но мне хотелось жить — именно мне…
— Вам незачем оправдываться. Я понимаю вас лучше, чем вы думаете.
Парк Монсо был безлюден сегодня. Погода была чудесная. Даже солнце скупо светило из-за туч. И все же я, опасаясь, что мы находимся слишком на виду, увлекла Валентину в «Лилльскую красавицу», то самое бистро, где мы с Изабеллой еще в ужасные времена Робеспьера пили лимонад. Сейчас нам подали кофе и ванильные пирожные.
Валентина спросила:
— Понимаете ли вы, с кем связываетесь, Сюзанна?
— Кого вы имеете в виду?
— Клавьера.
Я не ответила, ожидая, что скажет по этому поводу Валентина.
— Мой муж дружен с ним. Хотя «дружен» — слишком сильное слово… Клавьер несколько раз обедал в нашем доме. Он до того бесстыден, что осмеливался ухаживать за мной, а через минуту называл Жака «друг мой». Я не люблю этого человека. Он не нравится мне. Я… я даже немного боюсь его. А вы?
— Я знаю его куда лучше, чем вы, Валентина, но нисколько не боюсь. Его надо бить его же оружием — только этим его остановишь. Клавьер коварен, стало быть, я тоже должна стать коварной.
Валентина, немного помолчав, выразила сомнение насчет того, что у нас обеих есть способность к коварству. К тому же она жила со мной, когда мой роман с Клавьером только начинался. Ну, когда он обольщал меня грудинкой, банками кофе, апельсинами и цветами. Пару раз она даже открывала ему дверь.
Я решительно отвергла все эти опасения.
— Он вас не запомнил, Валентина, просто не мог запомнить. Вы понравились ему сейчас, потому что вы расцвели, стали хорошо одеваться… Если бы вы понравились ему тогда, он тотчас бы стал к вам приставать, будьте уверены.
— Но ведь он любил вас тогда.
— Что за чушь! Ему просто было по вкусу сражаться за меня как за приз. Это у него вроде спорта… Разве он намекал вам когда-либо, что знал вас прежде?
— Нет.
— Ну вот видите.
Я усмехнулась, вспомнив слова Валентины о том, что Клавьер пытался добиться ее расположения. Это у него в крови — погоня за аристократками. Ах, до чего же мелкая душа у этого человека! Как он несчастен, должно быть!
— Я рада, что он ухаживал за вами.
— Почему?
— Потому что вы теперь сделаете вид, что меняете свое отношение к нему. Вы подобреете и намекнете, что не прочь приобрести отель на Вандомской площади. Вы попросите его не составлять вам конкуренции.
Глаза Валентины расширились от ужаса.
— Я хотела бы помочь вам, но если…
— Что?
— Если он потребует платы прежде, чем окажет мне эту услугу?
Я вздохнула. Что это за вопрос! Разве я с девочкой разговариваю? Право, как трудно иметь дело со столь добродетельными дамами!
— Валентина, но вы же женщина! Вспомните об этом! Неужто вы не сумеете выпутаться? Немного ласковых слов, пленительная улыбка, уступчивость, неопределенное обещание…
Я с отчаянием добавила:
— В крайнем случае он вас поцелует! Только-то!
— Вам легко говорить. Но я-то никогда не была похожа на вас. Мне бы не хотелось, чтобы меня целовал чужой мужчина. Это грешно.
Я почувствовала, как во мне закипает гнев. Заставляя меня убеждать ее, уговаривать, она поступала не слишком по-дружески. Мне нужна ее помощь, но помощь невозможна без некоторых усилий! Или она хотела бы помогать, не шевеля и пальцем?
С тоской поглядев на меня, мадам Брюман произнесла:
— Совершив все это, я навлеку неисчислимые неприятности на своего мужа. Клавьер не поверит, что это сделано без его ведома. Я причиню вред Жаку, а он так помог мне! Это будет уже дважды грешно.
Я метнула на нее убийственный взгляд. Хотела сдержаться, но не смогла.
— Знаете, милая Валентина, наш разговор кажется мне весьма удивительным… Я не хотела напоминать вам, но, раз уж мы заговорили о грехе и добродетели, я скажу: если бы во время сражения за Тюильри, когда за вами гнались санкюлоты и когда вы бросились ко мне с криком о помощи, я стала размышлять о том, что убийство — грех, и не убила бы ваших преследователей… мне кажется, вы не сидели бы сейчас рядом со мной. Как вы полагаете, дорогая?
Мои слова сразили ее. Она даже слегка отшатнулась, закрывая лицо руками. Я была зла на нее за то, что она заставила себя уговаривать. Когда я защищала ее, мне не нужны были уговоры! И я, не обращая внимания на чувство чести, заставлявшее меня сдерживаться, просто-таки добила Валентину фразой:
— Вам понравились мои изумруды. Я отдам их вам… даже если стоимость дома будет ниже, чем стоимость камней. Впрочем, если вы колеблетесь…
Я резко поднялась, быстро взяла со стола свои перчатки. Валентина схватила меня за руку.
— Бог с вами! — сказала она. — Я согласна. Простите меня. Я забыла, чем вам обязана… Расскажите, что я должна сделать.
Пристально глядя на нее, я села. «Нет, — подумала я. — Это не настоящая подруга. Это не Изабелла… Да и есть ли вторая Изабелла на свете?»
Изабелла, искренне любившая меня, никогда не потратила бы столько слов на объяснения. Да она и не была обязана мне так, как эта… эта мадам Брюман, сидевшая рядом.
Приехав домой, я обнаружила письмо от Талейрана:
«Любезнейшая мадам дю Шатлэ, Вы слышали, вероятно, о том приеме, который я даю в честь генерала Бонапарта. Более трех тысяч человек приглашены ко мне — как говорится, весь свет. У меня будут люди, знакомство с которыми было бы крайне Вам полезно. Буду рад представить их Вам.
Остаюсь Вашим покорным слугой и проч.».
Огорченная донельзя, я села. Как неудачно все сложилось! Как жаль, что Талейран, молчавший так долго, начал заниматься мною именно тогда, когда я скрываюсь от Клавьера. Всего до 5 января мне надо не попадаться ему на глаза. А прием состоится третьего. Могу ли я не пойти? Мне приходилось выбирать: судьба мужа или дом.
Я обязана пойти, это необходимо… Талейран обещает познакомить меня с людьми, которые имеют власть и могут изменить жизнь семьи дю Шатлэ. Вероятно, среди приглашенных будет и Клавьер. Но кто знает, может быть, мне посчастливится не встретиться с ним. Сам Талейран пишет, что на прием приедут три тысячи человек.
А если я и встречусь с Клавьером, это еще не значит, что такая встреча сразу наведет его на мысль о доме. Самое главное — не дать ему понять, что я и Валентина знакомы. Все прочее можно пережить.
6
День 3 января нового года выдался дождливым и сумрачным. К вечеру Париж и вовсе был окутан густым туманом. И все же особняк на Рю-дю-Бак, где находилось министерство иностранных дел и где был назначен прием, сиял иллюминацией: каждый огонек был словно спрятан под защитным колпачком и светил сквозь непогоду. Разливали дымчатый мерцающий свет газовые фонари — невиданная новинка, пришедшая из Англии.
Множество гостей поднималось по широкой мраморной лестнице, расходившейся во все стороны, а я, на миг замерев на ступеньках, подумала, что редко можно встретить особняк такого убранства и роскоши. На фоне белого потолка и голубых стен выделялись посеребренные цветы, фрукты, раковины, струи фонтанов; ниши были затянуты шелком с рисунками Моннуайе, там же стояли вазы с тюльпанами, флоксами, лилиями. Уже была слышна музыка, пожалуй, уже начались и танцы. Мы ведь приехали на два часа позже назначенного.
Лестница закончилась, и огромное золоченое зеркало отразило меня с ног до головы. Я сама невольно залюбовалась собой. На мне было узкое, почти облегающее платье из струящегося алого шелка, яркого, почти цвета пламени, — оно обтекало меня, обрисовывало, резко подчеркивало белизну кожи, пламенело, а на изгибах ткани просто пылало золотом, которым были вышиты пальмовые листья на незаметных вертикальных разводах. Я казалась в этом пламенеющем туалете высокой, но хрупкой и тонкой, как девочка. Кроваво-красными розами были убраны ярко-золотистые волосы. Если не считать цветов, на мне не было украшений.
Аврора тоже украдкой поглядывала в зеркало, незаметно поправляла то локон, то оборку. Она была в наряде из нежно-сиреневого муслина — он окутывал ее фигурку, как облако, и так шел к ее глазам, что от нее трудно было отвести взгляд. Нынче она снова смогла меня уговорить, и ей была сделана взрослая, высокая прическа: темно-русые волосы подняты, чуть завиты и с изяществом сколоты гребнем. Ее тонкая шея, обвитая топазовым ожерельем, казалась благодаря этой прическе лебединой. Да и вся она была необыкновенно мила.
— Я так завидую тебе! — шепнула она. — Ты такая уверенная. А у меня внутри даже холодно становится от волнения…
— Волноваться нечего. Среди публики, которую ты увидишь, большинство людей еще вчера были либо конюхами, либо солдатами. Что-то в этом роде… Ты увидишь, они даже разговаривать правильно не умеют.
