Всякого уже наслушался Панов о своей конторе, поэтому по возможности не афишировал свою к ней принадлежность, но что полиция — антинародная организация, такое услышал впервые и не смог сдержаться:
— Какая же полиция — антинародная организация?! Вы что говорите, уважаемый, опомнитесь! Кто вас защищает от уголовников, если не полиция?! Ведь что ни день — убийства, грабежи, воровство, мошенничество! Оперработники с ног сбиваются, а вы вместо благодарности их так честите?! Да и общественный порядок кто будет поддерживать?
— Я раньше, при Советах, был дружинником, наводил порядок на улицах вместе с милиционерами. Так то была другая милиция! Разве у них были резиновые дубинки? Никогда! Это же позорище — лупить дубинками собственных граждан. Поэтому с теперешней, хоть и полицией, я ничего общего не имею и иметь не хочу. И антинародной назвал эту силовую шарагу по делам ее! И все так считают, с кем я только ни говорил! Вы первый, который таких держиморд защищает. Это очень странно. Вы сами-то, случаем, не полицейский?
Глеб смешался. Был большой соблазн увильнуть от прямого ответа, но проницательный взор ветерана ему подсказывал, что любимца полицейских дубинок не проведешь.
— Да, я сотрудник полиции, — вынужден был он признаться, скрепя сердце. — Но сюда меня прислали вовсе не для того, чтобы отлупить вас дубинкой! У меня другое оружие, — и Глеб, приподняв полу ветровки, показал кобуру под мышкой. — А резинового «демократизатора» я вообще никогда в руках не держал, не то чтобы его применять! Уголовный розыск занимается совсем другими делами, — и Глеб показал ветерану свое удостоверение. — Вот, читайте: «Уголовный розыск, капитан Панов». И я не гоняюсь с дубинкой за вашими любимыми нацболами-лимоновцами, а расследую уголовное преступление, причем самое тяжкое — убийство! Разве вы как сознательный активный гражданин, — Глеб глазами указал на все еще заметную шишку на голове активиста, а пальцем — на синяк под его глазом, — не должны оказать мне посильную помощь в поисках убийцы?! Убили молодого, полного сил юношу, которому бы еще жить да жить! Но большего я вам, к сожалению, сказать не могу, чтобы не нарушить тайну следствия…
Распространяться подробнее Глеб не стал не столько из-за тайны следствия, сколько из боязни, что, узнав, чьим сыном был убиенный Никита, активный и сознательный гражданин вместо помощи в расследовании вдруг заорет: «Жаль, что вместо сынка не пристрелили его папашу-олигарха!» — и пошлет расследователя куда подальше! Предусмотрительность Панова себя оправдала: ветеран пошел на попятную и признал, что погорячился, его неприязненные слова не относятся ко всей полиции в целом, а уж к Уголовному розыску тем более. Он не любит только тех полицейских, которые дерутся резиновыми дубинками, а оперработникам Угрозыска готов оказать всяческое содействие в расследовании злодейского убийства. Обрадованный Глеб подробно расспросил оказавшегося весьма осведомленным ветерана об обитателях особняка за розовокирпичным забором, нахально оттяпавших под свой участок часть пригородной рощи, и об их состоятельных соседях, удовольствовавшихся бывшей совхозной пашней. Только черт дернул Глеба за язык вслух пожалеть эту уполовиненную рощу! Просто не смог удержаться. Уж больно красивы были столетние сосны и могучие березы, временно устоявшие под натиском рыночной демократии. Их величественные зеленые кроны печально шелестели о горькой участи сгинувших на финских лесопилках сестер и взывали о защите от будущих эффективных собственников особняков к тем, кто в свои детские годы играл в их прохладной тени в салочки и прятки, в юные — амурничал с синеглазыми и кареглазыми певуньями и пил березовый сок, а в зрелые и пожилые — собирал щедрые ягодно-грибные дары природы. Но увы, как всюду и везде по бескрайней России, мольбы эти оказывались тщетными и оставались не слышимыми миру стенаниями, потому что синеглазые и кареглазые певуньи и их кавалеры страдали наследственной глухотой. Так, по крайней мере, считал разочарованный ветеран, которому все же еще не стали чужды упованья прежних лет, когда он с немногими соратниками пытался остановить психическую атаку дворцов на хижины, рощи, леса и поля.
— Ездили мы, человек десять разнесенских работяг, в начале девяностых на митинги в Москву, — предался бравый ветеран пассионарным воспоминаниям. — Стоим как-то рядом с ампиловцами под красными знаменами у Кремля, на Васильевском спуске. А на противоположной стороне площади, за полицейской цепью, толпятся демократы с триколорами, мы им кричим: «Спекулянты! Жулики! Сникерсы!» И они нас поливают: «Совки! Коммуняки! Красно-коричневые!» И один ампиловец, молодой парень, повернулся ко мне, вздохнул этак горько и говорит: «Смотри, нас, левых, здесь не больше тысячи человек. Да и откуда народу набраться? Из всего нашего цеха на митинги и демонстрации только я один и хожу. А все работяги надо мной смеются: мол, кончай, Степка, ерундой заниматься! Лучше пойдем с нами пивка выпьем после работы… — опять вздохнул, покачал головой и указал рукой на противоположную сторону площади: — Нас едва тысяча наберется, но ведь этих “сникерсов” еще меньше! А ведь они ребята пронырливые, неглупые, должны понимать: если мы победим — дальше воровать им не позволим! Работать придется, как всем. А наворованное заставим вернуть обратно государству. Они это прекрасно знают и все равно сидят дома, лень на улицу выйти. Даже поорать за собственные шкурные интересы никак не раскачаются!» Обменялись мы с этим Степаном своими печальными размышлениями, повздыхали, а там видим — идут колонной казаки, и не поймешь, к кому они хотят присоединиться: то ли к дерьмократам, то ли к нам. А их колонна остановилась в стороне — и ни туда и ни сюда. Я к ним подошел и спрашиваю: «Казаки, вы с кем, со “сникерсами” или с нами?» А мне из колонны отвечают: «Мы за свою землю боремся. А вы за свои фабрики и заводы сами боритесь». Так-то… Одни ходили сами по себе, другие дули пиво и чего покрепче да смотрели по телевизору футбол, пока дерьмократы лезли на наши шеи. Вот и влезли. Сели и ноги свесили. А завод наш все хирел и хирел. Началось сокращение персонала. Мужики из цеха обращались ко мне по старой памяти как к многолетнему члену профкома, хоть профсоюз наш уже развалился: «Палыч, попроси директора, чтобы меня не увольняли. Жена больная, дети малые…» Ходил, просил. Директор меня понимал, просьбы по мере возможности уваживал. Но все равно — работало на заводе пять тысяч человек, а к тысяча девятьсот девяносто шестому году осталось человек двести. А тут как раз президентские выборы. Ну, думаю, уж теперь-то алкодирижер эти выборы продует вчистую. Иду на следующий день с работы, смотрю, наши работяги в скверике сидят: «Палыч, друг дорогой, садись с нами, выпьем по маленькой, запьем пивком, отметим прошедшие выборы». Меня уважают, и я к людям с уважением. Присел с ними, не отказался от маленькой и стаканчик пивка взял, чтобы запить. А по ходу беседы спрашиваю: «Мужики, вы за кого голосовали?» У них рожи расплылись от удовольствия, так и сияют — беленькая и пивко их изнутри румянцем раскрашивают. «Конечно, — отвечают, — за Ельцина голосовали. За кого же еще?» Тут я выплюнул их пиво, хотел было два пальца засунуть в рот, чтобы и водку их иудину вытошнить, но потом передумал и только им и сказал: «Ко мне больше не подходите и не обращайтесь. Ни за кого директора просить не буду». Повернулся и ушел… Впрочем, и просить скоро стало не за кого. Завод обанкротили. Всех уволили, уникальные станки растащили на металлолом. А директор учредил фирму по торговле цветным металлом.
Ветеран труда Палыч закончил свое печальное повествование, в последний раз тяжело вздохнул, подпер рукой щеку и застыл в скорбной позе — хоть картину с него пиши: «На руинах родного завода».
Чтобы отвлечь печальника промышленной собственности общенародной от горестных размышлений, Глеб задал ему необязательный вопрос:
— А как называется фирма, которую учредил ваш директор?
— ООО «Цветметаллэкспорт», — пояснил Палыч.
— И у него, конечно, тоже здесь особняк?
— Разумеется. Вон там, за железным забором, — Палыч указал рукой в конец бывшего совхозного поля.
— А я думал, что ваш бывший директор построился за кирпичным забором, на месте вырубленной рощи.
— Нет, пригородная роща была ему не по карману. Там особняк более богатого и авторитетного бизнесмена Табунова. Только наши местные братки называют его не по имени-отчеству-фамилии, а просто ДДТ. Это у Табунова кличка такая, точнее, кликуха. И кликуха очень точная. Он как запрещенный ядовитый порошок с тем же названием: от соприкосновения с ним все живое тоже либо дохнет, либо мутирует в криминальные формы.
— Что, Табунов — бывший уголовник?
— А вы не знаете, что есть профессии, где бывших не бывает? — с ехидной усмешкой переспросил Палыч. — Табунов не бывший, а потомственный уголовник. И прадед, и дед, и отец его сидели. И он пошел по их дорожке еще с малолетки. А в девяностых стал главарем разнесенской ОПГ. Рэкетировали, грабили, похищали, пытали, убивали, подгребали весь бизнес под себя — наворовали громаднейшие деньги. Да что я вам рассказываю?! По всей стране творилось то же самое. Потом всю банду арестовали. Следователи все их преступления размотали, только в каких иностранных банках спрятаны наворованные капиталы, так узнать и не удалось. Когда ДДТ вышел на волю, он часть денежек из заграничной кубышки вынул и построил себе особняк.
