Пацан злобно уставился на меня. Надзиратель негромко сказал, склонившись к нему:
– Каждый узник поначалу склонен оскорблять нас. Особенно в первый месяц своего заключения, и к исходу первого и третьего года. В промежутках узник обращается с жадобами и мольбами, а подлинное смирение следует лишь на четвертый год...
– Учи, учи, – поддакнул я. – Да приглядывай, чтобы он у тебя с тарелки еду не крал. Что-то вас плоховато кормят, хуже чем нас, душегубов!
– Подлинный аскет, – рука надзирателя извлекла из корзины кусок хлеба и стада пропихивать сквозь решетку, – нечувствителен к насмешкам. Ибо насмешки порождены неудовлетворенным желанием, а мы свои желания ограничиваем из любви к Господу... Повтори.
– Ибо насмешки рождены... порождены неудовлетворенным желанием... – буравя меня взглядом, прогнусавил мальчишка, – а мы свои ограничиваем...
– Из любви к Господу! – строго добавил надзиратель, отвешивая сыну легкую оплеуху.
– Из любви к Господу! – От обиды у пацана даже голос стал звонким, детским.
– То-то смотрю, лет десять назад ты не только Господа возлюбил, – высказал я надсмотрщику. – Как это у тебя получилось, страдалец? Какая женщина тебя в постели согрела, крыса подземная? Небось шлюха была дешевая...
Опасное дело – злить своего тюремщика. Уж тем более так злить! Но надсмотрщик и тут не отреагировал, лишь челюсти сжал, да движения стали резкими.
Впрочем, не на него мои оскорбления рассчитаны...
– Душегуб! – злобно крикнул мальчишка. – Моя мать достойная женщина! Моя мать в монастыре живет! Я захохотал.
– Так ты не от простой шлюхи дите прижил, а от монашки? Молодец, молодец!
От порывистого движения надсмотрщика хлеб разломился и крошками просыпался вниз. Монах молча сгреб глупого отпрыска и потащил прочь.
Прекрасно!
– Теперь буду знать, куда проштрафившихся монахов да их ублюдков ссылают!
– радостно крикнул я вслед. – Аскет! А правда, что невесты Искупителя в постели особенно сладкие и страстные? Расскажи, как она тебя ласкала?
Грохот закрываемой двери – бежали они по коридору, что ли?
Подобрав яблоко, я вернулся на свое опилочное ложе. Усмехнулся, подбрасывая в руке твердый, тяжелый плод.
Вкусное, наверное.
От греха подальше я закопал яблоко в труху и улегся спать с чувством полного удовлетворения. Словно праведник, утешивший в два раза больше вдов и сироток, чем обычно.
Прошло два дня – если меня и впрямь кормили раз в сутки. Порции уже не казались мне такими щедрыми, как раньше, хотя надо отдать должное надзиратель рацион не уменьшил. Суровый человек, твердый, даром, что глаза у него неживые.
К сожалению, приходил он теперь без сына, и насмешки приходилось отпускать лишь в его адрес. Я интересовался, как он замаливал свой грех, не оскопился ли после проступка, и вообще, произнес больше гадостей, чем за всю прошедшую жизнь. Но надзирателя, похоже, пронять было ничем невозможно. Он не отвечал, без лишней суеты пропихивал еду и уходил, оставляя меня во тьме. На третий день мне повезло.
Я задремал и проснулся от того, что рядом с моим роскошным ложем что-то шлепнулось. Поднял голову и встретил ненавидящий взгляд сына надсмотрщика.
Все-таки выдрессировал его монах! Пацан не попытался лишить меня пайка, он лишь кинул в меня картошкой.
– А, байстрюк... – поприветствовал я его, садясь на опилках. – Что, ты даже кидаться не умеешь?
Следующая картофелина упала ближе. Я лениво пнул ее ногой и сказал:
– Ты, видать, руками привык всякие гадости делать, вот и отсыхают с молодости...
Пацан молчал, тщетно пытаясь придать лицу такую же твердость, как у отца.
Потом достал кусок соленой селедки – как же она мне надоела! Смачно плюнул на него и бросил через решетку.
– Водичка есть, отмою, – сообщил я с улыбкой. – Ублюдок клешерукий.
Удачное оказалось словцо! Обидное.
Пацан достал третью картофелину, которой вроде как и не положено было быть в пайке. Попытался примериться сквозь узкие дырки решетки. Я захохотал.
И тогда мальчишка достал связку ключей, злорадно улыбнулся и стал отпирать замок.
У меня чуть челюсть не отвисла от удивления. Я-то на деялся, что за полгода, за год сумею его в неистовство привести. Но дети – они такие чуткие, раньше повезло!
С неимоверным трудом пацан сдвинул тяжелую решетку до половины. Я вскочил и испуганно кинулся в угол. Kpикнул с надрывом:
– Эй! Эй, ты чего удумал, мерзавец!
Конечно, у пацана хватало ума, чтобы не пытаться лезть в камеру. Он просто поднял рясу, спустил штаны и принялся мочиться, метясь в мою сторону. Но напора явно не хватало – Ты даже ссать не умеешь, – уведомил я.
Пацан торопливо заправил штаны, схватил картофеля и чуть наклонился, целясь.
Вот он, мой шанс!
Яблоко, твердое зеленое яблоко, которое так хотелось было у меня в правой ладони. Я бросил его одновременно мальчишкой. Изо всей силы, будто речь о моей жизни шла.
Впрочем, так оно и было. Второй раз пацан бы на удочку не попался.
Картофелина больно ударила меня в щеку – мальчишка-то оказался не бесталанный! Но и мой снаряд не промазал – звезданул его прямиком в лоб. Самое обидное было бы, отшатнись мальчишка назад или упади на полусдвинутую решетку.
Но все получилось великолепно!
Он вскрикнул, всплеснул руками, хватаясь за голову я рухнул прямо в люк.
– Спасибо, Сестра! – завопил я, бросаясь к поверженному врагу. – Господи, да благословенны дети малые, таковых будет Царствие Небесное!
Пацан хныкал, елозя на полу и пытаясь подняться. Он, видно, еще не оценил до конца размеров катастрофы. Я рывком поднял его, встряхнул, заботливо спросил:
– Не ушибся, дружок?
– А... – заныл пацан, сообразив, что попал прямо в лапы к душегубу.
Похоже, он был цел, хранила Сестра.
– Не ори, поздно уже кричать, – утешил я его, сдирая с пацана рясу, Хорошая ряса. Крепкая, почти новая. И башмаки крепкие, на деревянной подошве.
Штаны оказались похуже, изрядно прохудившиеся и явно послужившие не одному монашку, а рубашка – совсем уж гниль. Отпустив беззвучно разевающего рот пацана, который тут же на четвереньках отполз к моим любимым опилкам, я еще раз прикинул расстояние до потолка – и принялся рвать рясу на полосы. Отчаяние придало мне силы: срывая ногти и помогая себе зубами, я справился за несколько минут. Связал полученные полосы по двое, потом – между собой. Подергал, что было сил. Выдержит?
Будет на то воля Сестры – выдержит...
Я потер щеку – она болела, и вроде как даже вкус крови был во рту, Неужто ухитрился зуб расшатать, паршивец? Нет, похоже щеку прикусил.
– Лопнет веревка! – плаксиво сообщил мальчишка. – Тогда стану из тебя веревки вить. – Я поднял башмак, привязал к концу веревки. Примерился и бросил в люк. С первого же раза башмак застрял на решетке. Я осторожно повис на веревке – держит...
