В белом городе птиц нет калужских мужиков, нет Ивановых и Петровых, нет вчерашних красноармейцев из-под Орла и добровольцев из Царицына, нет гусар, нет учителей гимназий и конторщиков. В белом городе - белые солдаты. Они солдаты, они дрозды и марковцы, гвардейцы и кавалеристы, генералы и поручики, бомбардиры и ефрейторы. Они белые солдаты, они не мужики и не баре, не беженцы и не эмигранты.
Они русские солдаты и они ждут, когда будет Россия.
Они знают, что Россия будет и они ждут и несут несменный караул у её свернутых знамен.
Тишина в белом городе... У всех печален и у всех светел взгляд, как у святых на алтарных створках. И в говоре, и в манерах у всех какая то особая, чуткая вежливость. Такая тихая и нежная вежливость бывает у очень интеллигентных людей и еще у монахов.
- Странно и чудесно здесь, - говорит мне мой собеседник, сухонький веснушчатый полковник, с рыжими, шевелящимися бровями.
Мы стоим с ним у маленького оконца в палатке генерала Витковского.
- Я сюда приехал из Греции, - говорит полковник. - Там, как все, думал, что армии нет, что она умерла, а увидел здесь что-то новое и странное. Я не могу еще понять, что это.. В Галлиполи произошла какая то мобилизация человеческого духа. Здесь одна идея: Россия жива, Россия не опочила, Россия будет и, мы, русские солдаты, должны служить ей, где бы ни стояли наши полки: в Галлиполи, в Болгарии, в Африке. Хватит духа - служи, значит, ты русский солдат. И служат. Я смотрю на них и мне чудесно, и странно. Ну, мы, офицеры - еще понятно, а есть солдаты, есть вчерашняя красноармейская темнота. Я не узнаю их. Таких не было ни при царе, ни в революцию, ни в гражданской войне. Ну, как бы вам пояснить... Ну, - вспомните хотя бы русские стоянки, вспомните русские окопы, обязательно заваленные нечистотами через край. А здесь как-то особенно тщательно смотрят за собой, чистоты ищут, уборных понастроили. Здесь пуританская чистота нравов. Под лагерями, в палатке, живет проститутка, жирная гречанка. К ней каждый день - заходят сенегальцы. А наши не ходят, никто, только отплевываются. Вы посмотрите, какой белоснежной чистоты они рубахи носят. Они чистоты ищут. У них душа обнажилась, чистая душа... Ну, вы возьмите хотя бы, что у нас больше российской матерщины не слышно, богохульств и солдатчины. Вы посмотрите, как они в церкви молятся, как газету устную слушают. Они одной голой думой живут: Россия жива и Россия будет и ей должны служить, потому что она жива и потому что будет. Нас тридцать тысяч, ни горсти родной земли - и старые знамена, и старые командиры. И я всё думаю, с чем бы сравнить нас. Военная история не знает такой армии... Разве что суровые и тихие полки Оливера Кромвеля.
Я смотрю в низкое оконце на ровный пустырь долины, где белеют легкие ряды птиц до синих гор. И чудится мне на мгновенье, что вижу я сон. И во сне вижу я белые русские лагери, может быть Севастопольской обороны, может быть на пустырях Сан-Стефано, может быть под Геок-Тепе.
Серебрист полусвет и в палатке генерала Витковского. Как войдешь - дощатый стол, где разложены военные карты и зеленые папки дел, а за белой занавеской другой дощатый стол - это генеральская столовая. На полотняной стене образ: седой святитель в малиновых ризах с голубым омофором.
Генерал Витковский, невысокий, мягкой поступи человек, с маленькими, белыми руками, в легких веточках голубых жил. У него седеющая, русая голова и выбрит до синевы его круглый подбородок, а глаза светлые и стальные, с белыми клинками холодных зрачков. И от его лица, и от мягкой поступи, и от белых рук веет монашеской чистотой.
Генерал Витковский, о холодном бесстрашии и о неспешных прогулках которого под прямой наводкой, в огне, знает вся армия - пьет тихими глоточками из белой, хрупкой чашки желтый чай. Он пьет чай с сушеным черносливом и мягко говорить мне:
- Вы его в чашку положите. Вкуснее. И от, желудка помогает.
Бесстрашный генерал, холодный храбрец, подвигает ко мне белой рукой блюдце с черносливом и мягко поддерживает разговор.
- А я в Константинополе так и не был. И быть там желания не имею.
В белой тишине палатки я точно в белой монастырской келье. И точно, когда-то давно, - в северном нашем монастыре, вот так же мягко угощал меня черносливом мягкий, тихий монах.
Я смотрю на маленькие чуть даже женственные пальцы генерала, и мне кажется, что в сумерках, когда поют вечернюю зорю, он шепчет своему святителю в малиновых ризах с голубым омофором сокровенные молитвы и крестит быстро грудь пугливыми, легкими крестиками. Я думаю, что такие же как он, тихие, монашеской чистоты, капитаны Долгого Парламента и лорд-протектора Оливера Кромвеля ходили в огонь с библейскими полками круглоголовых пуритан, носивших псалтири под кожаными колетами.
У генеральской палатки, под темным сторожем-платаном, стоит часовой, сабля наголо. И когда выходит генерал, часовой дергает плечом и сабля мгновенно высверкивает и гаснет.
Над бархатистой синевой гор догорает, в золотистых дымах, багряный океан заката. Огненные копья солнца меркнут. Рушатся громады облачных башен. От синих гор, в багряный океан, подымается всё выше и выше, как прилив, синяя вечерняя тишина.
Трубач поет вечернюю зорю.
Я его вижу. Он стоит далеко синей тенью. Полыхает на меди трубы золото заката. Трубач поет вечернюю зорю, высоко подымая трубу на четыре стороны света.
Зоря зовет кого-то из за гор, из вечерней дымной дали. Подымается короткими криками. Точно птица бьет багряными крыльями, порываясь лететь
на закат.
Я ее вижу, четкую, синюю тень трубача. Полыхает на меди багрянец. И не знаю я, о чём поет и кого кличет со всего света синий трубач. Иду тихо к белым палаткам Дроздов. Передо мной, по песку тропы движется моя длинная, вечерняя тень.
В палатке молодых генералов, Манштейна и Туркула, серый полусвет. Палатка глубоко врыта в глинистую землю и надо сходить три-четыре земляных ступеньки вниз. В палатке влажный холодок погреба.
Дощатый, непокрытый и длинный, как гробовая домовина, стол вдоль палатки. Посреди его, из круглого прореза доски, торчит коричневый столб, что держит палаточный шатер.
Как холодная келья палатка молодых генералов, как каземат, где исписывают стены короткими и тоскующими строками-криками, где режут и царапают на камне вензеля имен, молитвы и проклятья... У меня тихая тягостность на душе. Мне чудится, что под этим серым холодным шатром, низко у земли, бьются связанные птицы - гордые и страшные.
Генерал Туркул сидит у стола, закинув ногу на ногу. Чуть поблескивают его высокие и мягкие офицерские голенища. Крутая грудь облита темной гимнастеркой. Генерал узок в талии. Его длинные, крепкие пальцы, в ободках золотых колец, мнут нервно папиросу и обсыпают на стол желтый волокнистый табак.
Туркулу лет 25 и похож он на всех корниловцев и дроздов - всегда сухощавых, черноволосых и черноглазых. У Туркула маленькая, причесанная тщательно на пробор, литая голова, узкий нос с горбинкой и черная нитка усов над молодым ртом с обсохлыми губами. Он сидит закинув голову и в сером полусвете чуть ощерен его рот, и тускло поблескивает золотая пломба зуба.
Я смотрю, как он смеется, отчего вниз от раздутых крыльев носа пролегают до губ глубокие черные складки. Я смотрю, как он просто и шумно, по-солдатски, сплевывает. Смотрю в его глаза. Неуловим их цвет. Коричнево-серые с железным отливом. И чувствую я, меж его и моими глазами, зыбкую, стеклянную стену.
Антон Васильевич ТуркулГенерал Манштейн опер подбородок о руку. Другой руки у Манштейна нет до плеча. Генеральский погон висит на одной пуговке.
Манштейн рыжеватый шатен. Ему лет 28. Лицо его по актерски выбрито. Страдальчески, как у Гаршина, приподняты черные бровки, и чудится мне, что его молодое лицо, как трагическая маска всех невысказанных страданий белой армии... Вот точно поднял он усталые глаза от ветхой Книги Бытия и горит в страдальческом взгляде невысказанная печаль.
Владимир Карлович МанштейнТуркул говорит провинциальным говорком. Он говорит "высоко" вместо "высоко". Он сплевывает через зубы на земляной пол. Плечистый и смешливый, он похож на грубоватого юнкера. Он похож па провинциального семинара, вышедшего в гвардейские прапорщики.
Генерал Туркул и генерал Манштейн - самые страшные солдаты самой страшной гражданской войны. Генерал Туркул и Манштейн это дикое безумие дроздовских атак во весь рост без выстрела, это немое бешенство непобедимых дроздовских маршей. Генералы Туркул и Манштейн - это беспощадные массовые расстрелы, лохмотья кровавого мяса и подбородки, раскроенные вороненой рукоятью нагана, и гарь яростных пожарищ, вихрь безумия, кладбищ, смерти и побед.
