— Вот смотрите, леди и джентльмены, возьмите, пожмите эту руку. Еще недавно это была рука бессовестного скота, но теперь не то! Теперь это рука человека, начинающего новую жизнь, — вот умереть мне на месте, если я вернусь на прежний путь! Заметьте эти слова, не забудьте, что я произнес их. Теперь это честная рука, пожмите ее, не бойтесь!
Все наперебой жали ему руку и плакали. Жена судьи — та даже поцеловала эту руку.
После этого старик скрепил какое-то обязательство, просто поставив под ним крест. Судья сказал, что это самая торжественная минута в его жизни — или что-то в этом роде. Затем они уложили старика в парадной комнате, предназначенной для гостей; вдруг среди ночи ему страшно захотелось выпить, он выкарабкался из окна на крышу крыльца, а оттуда слез по столбу и продал свой новый сюртук за штоф водки, потом вернулся назад и улегся спать; на рассвете он вылез снова, пьяный как сапожник, сорвался с крыши, сломал себе левую руку в двух местах и чуть не замерз: спасибо, еще кто-то поднял его поутру.
Хозяева были как громом поражены. Судья ужасно огорчился. Он говорил, что моего старика, быть может, удалось бы исправить при помощи меткого ружейного выстрела, а другого средства он не знает.
Глава VI
Отец ссорится с мистером Тэчером. — Гек решается бежать. — Политическая экономия. — Бред.
Вскоре старик опять поправился и стал куролесить по-прежнему; он явился к судье Тэчеру, приставал к нему, чтобы тот отдал деньги; приходил он и ко мне требовать, чтобы я бросил школу. Два-три раза ему удалось изловить меня и поколотить, но я все-таки ходил в школу и большей частью всегда успевал улизнуть от него. Прежде, бывало, я не слишком-то долюбливал школу, но теперь посещал ее назло отцу. Тяжба в суде затянулась надолго- это была длинная канитель, и конца ей не предвиделось; вот я и занимал постоянно по два — по три доллара у судьи, чтобы откупиться от плетки. Каждый раз, как отцу попадали деньги в руки, он напивался, буянил по городу и его запрятывали в кутузку. А ему и горя мало — все это ему было дело привычное.
Он так назойливо слонялся вокруг дома вдовы, что та, наконец, потеряв терпенье, объявила ему напрямик, что если он не оставит ее в покое, то ему придется плохо. Тогда он взбесился и отвечал, что покажет, кто хозяин Гека Финна!
Раз, весной, он подкараулил меня, схватил и повез в ялике по реке мили на три; там высадились мы на берегу Иллинойса, в лесу, где не было другого жилья, кроме старой бревенчатой хижины, в самой чаще. Кто не знает этих мест, тот там наверняка заблудится.
Все время он не отпускал меня ни на шаг от себя, так что убежать не было никакой возможности. Жили мы в той самой ветхой избушке; на ночь он всегда запирал дверь и клал ключ в карман. У него было ружье, которое он, кажется, где-то украл; мы охотились, ловили рыбу и этим кормились. Время от времени он запирал меня, а сам ходил за три мили на пристань; там он менял рыбу и дичь на водку, приносил ее домой, напивался пьяным и колотил меня. Вдова разведала, где я скрываюсь, и послала за мной человека, но отец пристращал его ружьем. После этого я сам довольно скоро привык к новому житью-бытью и даже полюбил его, если не считать, разумеется, плетки.
Я жил себе припеваючи: валялся целый день, покуривая трубочку, или ловил рыбу; не знал я ни книг, ни ученья. Так прошло месяца два и даже больше; платье мое превратилось в грязные лохмотья, но мне жилось гораздо лучше и привольнее, чем у вдовы, где приходилось беспрестанно мыться, причесываться, есть с тарелки, ложиться спать и вставать в назначенный час, да еще, кроме того, ломать себе голову над книжкой и слушать вечную воркотню старой мисс Уотсон. У меня совсем пропала охота возвращаться туда. Живя у вдовы, я отучился ругаться, потому что она этого не любила, но теперь я опять привык, благо старик не запрещал. Славно жилось нам в лесу!
Но вот мало-помалу он уж чересчур стал давать волю рукам и так больно дрался, что мне стало невмоготу. Он то и дело напивался в стельку, пропадал и запирал меня на ключ. Раз он запер меня, а сам не приходил домой целых три дня. Жутко мне было сидеть одному. Я уж думал, что он утонул и мне так никогда и не выйти отсюда. Я струхнул не на шутку и стал подумывать, как бы мне удрать совсем. Уже не раз и прежде я пробовал выйти из запертой хижины, да никак не мог придумать средства. Все оконца были такие крохотные, что и собаке вряд ли пролезть в них. В трубу тоже нельзя было вылезти — отверстие слишком узко. Дверь была очень крепкая, из прочных дубовых досок. Уходя, отец всегда заботился о том, чтобы не оставить мне ни ножа, ни чего-нибудь острого. Я, кажется, раз сто обшарил все уголки, но напрасно; признаться, за этим занятием я проводил почти все время, благо другого дела не было. Но вот однажды я, наконец, отыскал кое-что: то была старая, заржавленная пила без ручки, забытая между стропилами на потолке; я смазал ее салом и принялся за работу. На дальнем конце хижины, возле стола, была прибита гвоздями к бревнам старая лошадиная попона, чтобы ветер не врывался сквозь щели и не задувал свечи, Я забрался под стол, приподнял попону и стал выпиливать часть большого бревна, чтобы образовалось отверстие, в которое я мог бы пролезть. Нелегкая, кропотливая работа! Не успел я окончить ее, как услышал выстрелы в лесу — это отец возвращался домой. Я проворно скрыл следы своей работы, поправил попону и спрятал пилу. Через несколько минут вошел отец.
Он был, по своему обыкновению, не в духе. Стал ворчать, что был в городе и что дела идут из рук вон скверно. Адвокат обнадежил его, что рассчитывает выиграть процесс и добыть ему деньги, — только бы, наконец, начали разбирательство в суде, — но беда в том, что дело собирались затянуть как можно дольше, и все по милости судьи Тэчера. Вдобавок, люди болтали, будто затевается новый процесс, чтобы оттягать меня от отца и назначить вдову моей опекуншей. На этот раз они думают непременно выиграть дело.
Это здорово озадачило меня: мне вовсе не хотелось возвращаться к вдове, чтобы опять попасть в тиски и «цивилизоваться», как они выражаются.
Старик принялся браниться, проклинал всех и каждого поодиночке, о ком только мог вспомнить, потом опять начинал ругать всех сызнова, чтобы никого не пропустить, включая даже множество людей, которых толком не знал по имени, называя их «как бишь его?». Он говорил, что хотел бы посмотреть, как это вдове удастся взять меня! Если с ним вздумают сыграть какую-нибудь скверную шутку, то он знает одно место в шести-семи милях вверх по реке, где они ни за что не найдут меня. Все это меня очень встревожило, но только на минутку — я надеялся, что мне еще удастся сбежать до того времени.
