После некоторого раздумья они сказали:
— Однако это было бы нам весьма неприятно.
— Еще бы, — сказал К. — Разумеется, это и должно быть вам неприятно, но я так решил, и быть по сему.
К. давно приметил, что один из мужиков все время вертится возле их стола; сейчас, наконец решившись, он шмыгнул к одному из помощников, норовя что-то тому шепнуть.
— Нет уж, извините, — сказал К., прихлопнув по столу ладонью и вставая, — это мои помощники, и у нас сейчас совещание. Никто не имеет права нам мешать.
— Виноват, виноват, — испуганно залепетал мужик и попятился к своему столу.
— И зарубите себе на носу, — сказал К., снова садясь на место, — без моего разрешения бы ни с кем разговаривать не смеете. Если я здесь чужак, а вы мои прежние помощники, то и вы здесь чужаки. А раз так, то мы, трое чужаков, должны держаться вместе. Понятно? Дайте мне ваши руки!
Руки протянулись к нему с чрезмерной поспешностью.
— Да ладно лапы-то совать, — бросил К. — Но приказ есть приказ{2}. Сейчас я пойду спать и вам то же советую. Сегодня у нас день для работы пропал, поэтому завтра приступим спозаранку. Завтра мне в Замок ехать, сани достанете, и чтобы в шесть утра оба у крыльца меня ждали, с санями!
— Хорошо, — сказал один.
Но второй тут же его одернул:
— Вот ты говоришь «хорошо», а прекрасно ведь знаешь, что это невозможно.
— Тихо! — сказал К. — Вы, похоже, вздумали один от другого отличаться.
Однако теперь и первый сказал:
— Он прав, это невозможно, посторонним в Замок без разрешения никак нельзя.
— Хорошо, где испрашивают разрешение?
— Не знаю, у кастеляна, наверно.
— Тогда запросим по телефону, вы оба сейчас же позвоните кастеляну.
Они кинулись к аппарату, вызвали нужный номер, — все это в страшной спешке, отталкивая друг друга и всем видом до смешного усердно стараясь изобразить послушание, — и спросили, можно ли К. завтра вместе с ними явиться в Замок. Брошенное в ответ «нет» было сказано так резко, что донеслось даже до столика К., однако это было еще не все, полный ответ гласил:. «Ни завтра, ни когда-либо впредь».
— Я сам позвоню, — заявил К., вставая.
Прежде, если не считать размолвки с назойливым мужичком, ни сам К., ни его помощники внимания к себе почти не привлекали, но последнее заявление К. вызвало всеобщий переполох. Вслед за К. все повскакивали с мест и, несмотря на отчаянные попытки трактирщика сдержать напор ротозеев, беспокойной гурьбой сгрудились около телефона вокруг К. Мнение большинства сводилось к тому, что К. вообще никакого ответа не удостоится. К. пришлось даже прикрикнуть на них: дескать, их мнения никто и не спрашивает.
Из слухового рожка донеслось странное гудение, какого К. по телефону никогда прежде не слыхивал. Казалось, это слитное гудение бесчисленного множества детских голосов — впрочем, даже не гудение, а пение, только очень-очень отдаленное, — как если бы из этого гудения непостижимым образом образовался один высокий, но сильный голос, бьющий прямо в барабанную перепонку, буравящий ее, словно он не только презренного слуха стремится достигнуть, а посягает проникнуть гораздо глубже. Даже не пытаясь звонить, К. вслушивался в этот звук: левой рукой оперся на подвесной корпус телефонного аппарата, да так и замер, вслушиваясь.
Неизвестно, сколько это продолжалось и сколько бы длилось еще, если бы хозяин не дернул его за рукав: к нему, мол, посыльный.
— Да уйди ты! — в сердцах крикнул К., судя по всему, прямо в переговорный рожок, потому что в слуховой ему тотчас же ответили. Разговор получился вот какого свойства:
— Освальд слушает, кто говорит? — спросил строгий, неприязненный и заносчивый голос, в котором К. почудился некий речевой изъян, и еще почудилось, будто именно этот изъян голос и пытается перекрыть избытком строгости.
К. не решался назваться, ведь перед телефоном он совершенно бессилен: одна оплошность — и на том конце провода на него могут наорать, бросить трубку, а значит, один из важных путей мгновенно будет отрезан. Однако и молчание К. вызвало нетерпеливое раздражение.
— Кто говорит? — повторил голос и тотчас же добавил: — Было бы совсем неплохо, если бы с вашего номера пореже сюда звонили, ведь только что уже был звонок.
И тут К., посчитав возможным на это замечание вовсе не отвечать, в порыве внезапной решимости вдруг отозвался:
— Говорит помощник господина землемера.
— Какой помощник? Какого господина? Какого землемера?
Но К., припомнив вчерашний разговор, мигом нашелся и коротко бросил:
— Спросите у Фрица.
К немалому его изумлению, уловка сработала. Но еще больше, чем эта удача, его изумила слаженность работы тамошних служб. В ответ прозвучало:
— Ах да, знаю. Вечно этот пресловутый землемер. Так-так. Дальше что? Какой помощник?
— Йозеф, — доложил К.
Ему немного мешал ропот крестьян за спиной, видно, тем не по нраву пришлось, что он не своим именем назвался. Но сейчас ему было не до них, слишком уж занимал его телефонный разговор.
— Йозеф? — переспросил голос. — Помощников зовут… — Тут возникла пауза, очевидно, голос у кого-то сверялся. — Артур и Иеремия.
— Так то новые помощники, — возразил К.
— Нет, прежние.
— Новые, это я прежний, нынче в распоряжение господина землемера прибыл.
— Нет! — гаркнули на том конце провода.
— Кто же тогда я? — спросил К., сохраняя прежнюю невозмутимость.
Опять повисла пауза, и тот же голос, с тем же речевым изъяном, только тоном пониже и вроде бы уважительнее, вдруг протянул:
— Ты — прежний помощник.
Вслушиваясь в этот переменившийся голос, К. едва не проворонил следующий вопрос:
— Так чего тебе надо?
[Но уже через секунду К.[3] пришел в себя и сказал:
— Мой господин спрашивает, когда ему завтра явиться в Замок.
В ответ раздалось:
— Передай своему господину, только ни слова не пропусти. Если он и десятерых помощников пошлет спрашивать, ответ будет всегда один: ни завтра, ни в какой другой день.
Лучше бы ему давно положить трубку. Такой разговор ни на йоту не продвинул его вперед, да и не мог продвинуть. Иначе, совсем иначе надо было действовать. Таким манером он борется не с другими, а только с самим собой. Впрочем, он лишь вчера сюда прибыл, а Замок стоит здесь со стародавних времен.]
В эту секунду он охотнее всего просто положил бы трубку на рычаг. От этого разговора больше ждать нечего. И все же напоследок и скороговоркой, почти против воли он спросил:
— А когда моему хозяину можно прийти в Замок?
— Никогда, — раздалось в ответ.
— Хорошо, — сказал К. и повесил трубку. Между тем крестьяне за спиной обступили его почти вплотную. Помощники, то и дело на него оглядываясь, якобы изо всех сил пытались их оттеснить. Похоже, однако, они только ломали комедию, хотя крестьяне, явно удовлетворенные итогами телефонных переговоров, помаленьку им поддавались. Но тут их толпу с тылу решительным шагом рассек человек, который, подойдя к К., с поклоном вручил ему письмо. К. принял письмо, а сам не спускал глаз с человека, ибо тот почему-то казался ему сейчас важнее. Было большое сходство между ним и помощниками: такой же стройный, одет в такое же ладное платье, такой же ловкий и спорый, как они, а все-таки совсем другой. Вот бы этого молодца ему в помощники! Чем-то он напомнил К. женщину с грудным младенцем, виденную в доме кожевника. Одет он был почти во все белое, и платье это, хотя и не из шелка, а зимнее, как и у всех прочих, вид имело нарядный и праздничный, будто шелковое. Светлое, открытое лицо, огромные распахнутые глаза. И удивительная, бодрящая улыбка; сейчас он даже рукой по лицу провел, как бы норовя эту улыбку стереть, но ему это не удалось.
— Ты кто такой? — спросил К.
— Варнавой меня зовут, — отвечал тот, — я посыльный.
Губы его, когда он говорил, раскрывались и смыкались мужественно, но вместе с тем и нежно.
— Нравится тебе тут? — спросил К., обводя рукой по-прежнему не терявших к нему интереса мужиков, которые, все как один, с перекошенными, иначе и не скажешь, образинами, — словно им размеренными ударами долго сплющивали черепушки, и мука этого сплющивания исказила лица пожизненно, — стояли вокруг, раззявив рты, раскатав толстые, слюнявые губы, и то ли глазели на него, то ли нет, потому что тупой, смутный их взгляд беспрестанно блуждал, убегая в сторону и подолгу задерживаясь на предметах вовсе уж никчемных, — а потом К. ткнул в помощников, что, стоя в обнимку, щека к щеке, дружно улыбались, и неясно было, чего больше в их улыбке, подобострастия или издевки, — К. указал на всех них, словно представляя свою волею обстоятельств навязанную ему свиту и ожидая — в этом и была доверительность жеста, а именно доверительности К. и добивался, — чтобы Варнава осознал различие между ним и всем этим сбродом. Но Варнава — в святой простоте, это ясно было видно — истинного смысла вопроса не понял, восприняв его, как благовоспитанный слуга воспринимает слово хозяина, даже когда слово это вроде и не к нему лично обращено, обвел, подчиняясь вопросу, глазами всех присутствующих, увидев среди мужиков знакомых, кому-то помахал рукой, перемолвился с помощниками, и все это непринужденно, с достоинством, явно не ставя себя с прочими на одну доску. К., без умысла отринутый, хотя и не посрамленный, поневоле обратился к письму у себя в руке и вскрыл его. Письмо гласило нижеследующее:
