У райкома партии стоял часовой — пожилой горбоносый казак, известный всему хутору старый коммунист, ветеран гражданской войны. Если бы не трехлинейная винтовка у него за плечами, можно было бы подумать, что это один из обычных посетителей, приехавших к районному начальству из какого-нибудь колхоза. Ворот его потерявшей первоначальный цвет рубахи был расстегнут; некогда синие штаны с лампасами порыжели, а много раз латанные сапоги покрывал слой давнишней пыли. Фуражкой он обмахивал потное лицо (пост находился на самом солнцепеке), и изредка набегавший ветерок чуть шевелил на его крупной голове свалявшиеся, с густой проседью волосы.
В этот полуденный час райком пустовал. Изредка забегали сюда озабоченные люди, куда-то звонили по телефону, о чем-то докладывали дежурному и снова торопливо уходили по своим делам. Знакомых часовой, не меняя позы, молча приветствовал кивком головы, а когда к крыльцу приближался военный, надевал фуражку, пытался застегнуть воротник — словом, старался принять вид бывалого солдата.
Зато вечером здание наполнялось гулом голосов. Со всех концов хутора к райкому шли люди. Это очень напоминало довоенное время, когда районный комитет созывал большое совещание или собрание актива. Только теперь каждый, нес узелок с харчами, а некоторые — и одеяло или пальто.
Калачевцы уже привыкли к таким необычным сборам, введенным совсем недавно в связи с приближением фронта к Дону. Все знали, что оставшиеся в райцентре коммунисты сведены в истребительный батальон и перешли на казарменное положение: днем занимались своими делами, ходили на военные занятия, а ночевать приходили в райком, готовые выступить по первому приказу.
Разговоры долго не затихали. Укладываясь на аккуратно расстеленную в комнатах солому, перебрасывались шутками по поводу своего нового положения, делились впечатлениями дня, обсуждали очередную сводку Совинформбюро. Часам к одиннадцати в райком приходил комиссар батальона и совсем по-военному командовал: «Кончай разговорчики! Отбой!» Голоса смолкали, и здание погружалось в сонную тишину. Лишь из кабинета секретаря доносились обрывки фраз, да из-за неплотно прикрытой двери ложилась на коридорный пол тусклая полоска света.
Первые ночевки батальона в райкоме прошли без особых происшествий. Но однажды, едва бойцы успели уснуть, из Ложков на взмыленной лошади прискакал казак. Он сообщил комиссару, что колхозницы, возвращавшиеся вечером с поля, заметили возле леса группу подозрительных людей. Незнакомцев окликнули, но они, не отвечая, скрылись за кустами.
— Первый взвод, в ружье! — скомандовал комиссар. Казаки торопливо натянули сапоги, выхватили из пирамиды винтовки и выбежали на улицу. Проснулись и остальные. Они молча проводили товарищей, отправившихся на первую операцию.
Старый, дребезжащий грузовик быстро доставил бойцов к лесу, в котором скрылись враги. Там комиссара встретил командир местной группы истребителей.
— Из леса не выходили, — доложил он. — Мы тут кругом посты поставили, так что не ускользнут.
Прочесывание леса не обошлось без перестрелки. Вражеские лазутчики пытались уйти к балке, но, окруженные, побросали оружие и сдались.
Наутро весь Калач уже знал, что бойцы истребительного батальона выловили группу диверсантов.
А потом ночные тревоги участились…
Ребята завидовали взрослым: их солдатскому житью-бытью в райкоме, военным занятиям и ночным операциям, даже тому, что теперь комиссар — бывший райкомовец — называл каждого не по имени-отчеству, а «товарищ боец».
Фронт придвигался к Калачу. С каждым днем артиллерийские залпы доносились все явственнее. Теперь они уже не были похожи на далекие раскаты грома, на глухую грозу, стороной обходившую Калач. Нет, гроза подходила вплотную, пушки за Доном ухали четко и беспрестанно. И все чаще в артиллерийский гул врывалась четкая дробь пулеметов и автоматов. По утрам жители Калача с тревогой смотрели в сторону Дона, словно пытаясь разгадать тяжелую загадку, решить трудный вопрос: остановят ли наши фашистов на правой стороне Дона?
Плавмастерские закрылись. Ребята оказались не у дел. И теперь каждое утро, как правило, собирались они к райкому партии. Стараясь не мешать озабоченным, суровым вооруженным взрослым, они садились в сторонке, делились последними новостями, не сводя глаз с беспрестанно хлопающих дверей райкома. Ребята ждали: вот обратят на них внимание, попросят их помощи, дадут важное, большое поручение. И тогда… Но взрослые по-прежнему проходили мимо, занятые своими делами, и совсем не замечали ребят.
В один из таких дней на крыльцо райкома партии вышел комиссар истребительного батальона. Ребята давно уже приметили этого пожилого человека с седой щетиной на щеках, с воспаленными от бессонницы глазами. Он всегда торопился, всегда вокруг него были люди. На этот раз комиссар был один. И даже не спешил. Он сел на край крыльца, закурил.
— Ваня! — толкнул Цыганкова Кошелев. — Давай, а?
— Неловко, — пробормотал Иван.
— Чего там неловко! — зашептали остальные. — Иди, говори. Так, мол, и так. Иди, иди.
Они почти подтолкнули слегка упирающегося Цыганкова к крыльцу и замерли в ожидании.
— Дяденька, — чуть слышно позвал Цыганков.
— Эх, лапоть! — дернул его за рукав Кошелев. — Комиссара дяденькой назвал.
— Тихо, ты! — зашумели ребята.
Комиссар, видно, не слышал Цыганкова. А может, действительно, отвык, чтобы к нему обращались вот так, по-штатски.
Иван растерянно посмотрел на друзей. Они усиленно закивали головами, а Пашка даже кулак показал и замахал руками.
— Товарищ комиссар! — уже громче позвал Цыганков.
— Ты меня? — повернулся к нему комиссар. — Ну, иди сюда. Говори, в чем дело.
Ребята застыли. Сейчас все решится. Может, только этого разговора и ждал комиссар…
А Иван уже говорил. Путаясь и торопясь, боясь, что комиссар его не дослушает, он рассказывал о том, что ребята тоже хотят помочь красноармейцам. Пусть их возьмут, и тогда все увидят, как они много могут сделать. А потом они уже взрослые, и уже надоело сидеть дома со старухами и малолетками. И стрелять умеют метко.
— Даже стрелять? — улыбнулся комиссар. — Неужели стрелять?
— Да, да, стрелять, — еще горячее заговорил Цыганков. — Может, товарищ комиссар не верит, так пусть даст свой наган и поставит вон ту бутылку. Спорим, что из трех раз — дважды попаду в бутылку. А потом все мы умеем плавать, лазать по-пластунски и у каждого значок БГТО. А мускулы вон какие, можно пощупать.
Иван с готовностью протянул руку, с силой согнув ее в локте.
Комиссар пощупал.
— Ого! — засмеялся он. — Есть силенка! И дружки у тебя такие же?
— Ребята, идите сюда!
Словно стая воробьев, мальчишки вспорхнули на крыльцо, плотно окружив комиссара. Он смотрел на них с доброй улыбкой.
— Значит, воевать, ребята, надумали? Прямо вот так, сразу?
— А чего же ждать? — загорелся Кошелев. — Пока сюда придут немцы? Лучше мы их за Доном придержим.
— Эх, парень, — обнял его комиссар. — Все мы этого хотим. Да дело сложнее, чем вы думаете. Одними мускулами тут, к сожалению, не обойдешься. Да… Не обойдешься…
Он хотел еще что-то сказать мальчишкам, но тут его позвали.
— Ладно, ребята, — поднимаясь, проговорил комиссар. — Подумаем. Может, найдем что-нибудь подходящее.
Он ушел.
Ребята разочарованно переглянулись. И молча побрели по домам.
Несколько дней после этого разговора ходил Иван расстроенный.
Злился, конечно, на себя, что не сумел как следует убедить комиссара, на ребят, что толком не поддержали его, на комиссара. «Просто отделаться от нас решил комиссар, — рассуждал Иван. — Взял бы и приказал по-военному: явитесь ко мне во столько-то часов ноль-ноль минут. А то — подумаем!»
БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ
На краю хутора стоял крошечный домик, огороженный ветхим заборчиком. Здесь, у Ильиничны, жил Кошелев.
— Дома Павел? — спросил Цыганков у хозяйки, собиравшей на крыльце щепки.
— Дома. В сарае прохлаждается, — недовольно буркнула Ильинична. — Не может уважить старуху. Прошу — сходи к племяннице в Мариновку, отнеси сала да пшена чуток. Не могу, говорит, дел по горло. А какие там дела? Завалился в холодке и дрыхнет.
В сарае пахло сеном, было темно.
— Ты, Ванюшка? — окликнул Павел дружка из угла.
— Я. А ты чего бабку обижаешь? Она за тобой ухаживает, как мать родная, а тебе лень продукты в Мариновку отнести. У ее племянницы детишек, знаешь, сколько? Куча! А муж на фронте. Несладко приходится небось.
— Да я что? Я разве обижаю? Ты же собирался еще раз с комиссаром поговорить. Вот я и жду: а вдруг из этого разговора дельное что выйдет.
— А, — махнул рукой Иван. — Без толку все это.
Друзья замолчали. Чем же заняться? Пойти на берег, искупаться? А потом?
