— Послушай, я не стану стоять в этой очереди!
— Жаль, — ответила Жозефина, — это пошло бы на пользу такому нечестивцу, как ты.
— Вовсе нет, и это даже опасно. Представь себе человека в добром здравии, который приходит в самый разгар явления. Свершается чудо, и он оказывается парализованным.
С десяток голов повернулось в мою сторону, чтобы посмотреть, кто ведет столь варварские речи. «Идиот», — прошептала Жозефина.
Внимание всех отвлек ливень. После первых капель откуда ни возьмись распустился цветник зонтов, в воздухе повеяло запахом нагретой пыли. Поддавшись всеобщему порыву, мы позволили увлечь себя в подземную базилику Иоанна XXIII — этот гигантский ангар для молений, где мессу служат с шести часов до полуночи, меняя священников каждые два-три богослужения. Я читал в путеводителе, что бетонный неф, более просторный, чем собор Святого Петра в Риме, может вместить несколько огромных аэробусов. Я следовал за Жозефиной по проходу, где были свободные места, под многочисленными громкоговорителями, транслировавшими церемонию с сильным эхом. «Слава Всевышнему на небесах… на небесах… небесах…»
В момент возношения Даров мой сосед, предусмотрительный паломник, достал из рюкзака полевой бинокль, непременную принадлежность завсегдатая скачек, дабы наблюдать за происходящим. Другие верующие запаслись импровизированными перископами, какие можно видеть 14 июля во время парада. Отец Жозефины часто рассказывал мне, как он делал свои первые шаги в жизни, продавая такого рода товар у выхода из метро. Это не помешало ему стать тенором на радио. Теперь он употреблял свой талант уличного торговца, описывая пышные свадебные торжества, землетрясения и матчи по боксу.
Снаружи дождь прекратился. В воздухе повеяло прохладой. Жозефина произнесла слово «шопинг». Готовясь заранее к такой вероятности, я приметил большую улицу, где сувенирные магазины располагались вплотную друг к другу, как на восточном базаре, и предлагали невообразимый набор дешевых предметов религиозного культа.
Жозефина любила коллекционировать, собирала флаконы старых духов, картины в деревенском духе с одной коровой или целым стадом, тарелки с искусственной едой, которые заменяют меню в витринах токийских ресторанов, и вообще, как правило, все, что могла найти китчевого во время своих многочисленных путешествий. А тут — поистине любовь с первого взгляда. В четвертом магазине на тротуаре слева она, казалось, дожидалась Жозефину посреди нагромождения благочестивых медальонов, скверных ручных швейцарских часов и тарелок для сыра. Это был восхитительный бюст под мрамор с мигающим, как украшения рождественских елок, нимбом.
— Вот она, моя Пресвятая Дева! — вздохнула Жозефина.
— Я дарю ее тебе, — сразу сказал я, не подозревая, какую сумму пожелает выманить у меня торговец, сославшись на то, что это единственный и неповторимый экземпляр. В тот вечер в своем гостиничном номере мы отпраздновали это приобретение, и его мигающий благодатный свет освещал наши пылкие объятия. На потолке отражались фантастические тени.
— Знаешь, Жозефина, я думаю, что по возвращении в Париж нам надо расстаться.
Неужели ты думаешь, что я не поняла этого!
— Но Жозе…
Она уснула. У нее была удивительная способность мгновенно погружаться в спасительный сон, когда ситуация ей не нравилась. Она уходила на каникулы от жизни на пять минут или на несколько часов. Некоторое время я наблюдал, как часть стены, нависавшая над изголовьем кровати, погружалась в тень и выходила из нее. Какой бес толкнул людей обтянуть всю комнату джутовой тканью оранжевого цвета?
Жозефина по-прежнему спала, а я потихоньку оделся, собираясь предаться одному из любимейших своих занятий — ночным скитаниям. Это моя манера противостоять передрягам: шагать вперед до полного изнеможения. На бульваре голландские подростки жадно пили пиво большими кружками. Они проделали дыры в мешках для мусора и использовали их как непромокаемые плащи.
Тяжелые решетки перекрыли вход в пещеру, но сквозь них можно было видеть сотни догорающих свечей. Гораздо позже мое блуждание привело меня на улицу сувенирных лавок. В четвертой витрине точно такая же Мария уже заняла место нашей. Тогда я решил вернуться в гостиницу и еще издалека увидел окно нашей комнаты, светившееся в сумраке. Я поднялся по лестнице, постаравшись не нарушать снов ночного сторожа. «След Змея» лежал на моей подушке, словно некая драгоценность в футляре. «Надо же, — прошептал я. — Шарль Сображ, а я о нем совсем позабыл».
Я узнал почерк Жозефины. Огромное «Я» перечеркивало всю 168-ю страницу. Это было начало послания, покрывавшего добрых две главы книги, делая их неудобочитаемыми.
Я люблю тебя, негодник. Не заставляй страдать твою Жозефину.
К счастью, я успел прочитать эти главы. Когда я погасил Пресвятую Деву, уже занимался рассвет.
Штора
Я исподтишка наблюдаю за своими детьми, скорчившись в кресле, которое их мать толкает по коридорам госпиталя. Если я отчасти превратился в отца-привидение, то Теофиль и Селеста, резвые и шумные, вполне реальны, и я не устаю смотреть, как они шагают, просто шагают рядом со мной, пряча под уверенным видом тревогу, сгибающую их маленькие плечи. Бумажными салфетками Теофиль на ходу вытирает струйки слюны, стекающей по моим закрытым губам. Делает он это аккуратно, с нежностью и в то же время боязливо, словно находится перед животным, чью реакцию сложно предсказать. Как только мы приостанавливаемся, Селеста сжимает мою голову руками, покрывает мне лоб звонкими поцелуями и повторяет вроде заклинания: «Это мой папа, это мой папа». Отмечается праздник отцов. До случившегося со мной несчастья у нас не было нужды вносить эту надуманную дату в наш эмоциональный календарь, но тут мы проводим вместе весь символический день, дабы, безусловно, засвидетельствовать, что этот эскиз, тень, огрызок папы — все еще папа. Я разрываюсь между радостью видеть в течение нескольких часов, как они живут, двигаются, смеются или плачут, и страхом, что картина окружающих невзгод, начиная с моей собственный беды, далеко не идеальное развлечение для мальчика десяти лет и его восьмилетней сестры, даже если мы всей семьей приняли мудрое решение ничего не приукрашивать.
Мы располагаемся в Beach Club[17] — я называю так часть дюны, открытой солнцу и ветру, где администрация предупредительно поставила столы, стулья и большие пляжные зонты и даже посеяла кое-где лютики, которые растут в песке среди сорняков. В этом отсеке, расположенном у самого берега, между госпиталем и настоящей жизнью, можно помечтать о том, как некая добрая фея превратит все инвалидные кресла в парусные тележки.
— Играем в «повешенного»? — спрашивает Теофиль.
Я охотно ответил бы ему, что с меня хватает быть паралитиком, если бы мой способ общения не препятствовал хлестким репликам. Стрела самой тонкой остроты может притупиться и утратить свой смысл, когда требуется несколько минут, чтобы направить ее. Под конец и сам хорошенько не понимаешь, что казалось таким забавным до того, как ты начал старательно диктовать это буква за буквой. И мы взяли за правило избегать неуместных острот. Конечно, это лишает разговор живости, тех метких слов, которыми перебрасываются, словно мячиком. Такую вынужденную нехватку юмора я тоже отношу к неудобствам моего положения.
Ладно, пускай будет «повешенный» — национальный спорт седьмых классов. Я нахожу слово, другое, на третьем застреваю. По правде говоря, мне не до игры. Меня захлестнула горестная волна. Теофиль, мой сын, благоразумно сидит тут, его лицо в пятидесяти сантиметрах от моего лица, а я, его отец, не могу просто провести ладонью по его жестким волосам, ущипнуть за покрытую пушком шею, крепко прижать к себе его мягкое, теплое тельце. Как это выразить? Это чудовищно, несправедливо, отвратительно или ужасно? Внезапно меня прорвало. Хлынули слезы, из горла вырвался хрип, заставивший вздрогнуть Теофиля. Не бойся, малыш, я люблю тебя. Все еще мыслями в своем «повешенном», он заканчивает партию. Еще две буквы, и он выиграл, а я проиграл. В уголке тетради он кончает рисовать виселицу, веревку и казненного.
А Селеста тем временем исполняет на дюне пируэты. Не знаю, надо ли усматривать в этом некую компенсацию, но с тех пор, как для меня приподнять веко — все равно что для тяжелоатлета поднять штангу, она стала настоящей акробаткой. Она стоит на руках, делает мостик, колесо и кувыркается с гибкостью кошки. К длинному списку профессий, о которых Селеста мечтает, после школьной учительницы, топ-модели и цветочницы она добавила еще и канатную плясунью. Покорив своими выкрутасами публику Beach Club, наша начинающая «шоуменша» начинает петь — к великому отчаянию Теофиля, который больше всего на свете не любит привлекать к себе внимание. Настолько же скрытный и застенчивый, насколько его сестра общительна, он от всего сердца ненавидел меня в тот день, когда в его школе я попросил и получил разрешение привести в действие звонок, возвещающий начало учебного года. Никто не в силах предсказать, будет ли Теофиль жить счастливо, — во всяком случае, ясно одно: он будет жить замкнуто.
