Однажды на заседании корпоративного исполнительного совета (КИС), проходившего ежеквартально с участием первых тридцати-сорока лиц из числа руководителей компании, Джек бомбардировал тему расходов. В частности, расходы на проживание и транспорт, в особенности на авиаперелеты. Обрисовав в общих чертах свой грандиозный (и обязательный для выполнения) план по снижению этих расходов, он на мгновение замолчал, услышав громкий голос из зала: «А включен ли сюда G-4?» Речь шла о ставшем почти личным самолете Джека Gulfstream IV, самом крупном из самолетного парка GE.
Зал затих от этой вспышки синдрома Туретта[7] – кто бы это мог быть? Ну конечно, Джим.
Джим потом сказал мне, что и сам не знал, почему он это выкрикнул. Он очень переживал из-за этого и как-то в Кротонвилле заговорил с Джеком во время перерыва, когда они оказались рядом у писсуаров. Он сказал что-то вроде: «Я сожалею, что я это сказал, Джек». Уэлч, продолжая мочиться, уставившись в стену, спокойным голосом ответил: «Мне наплевать, что ты говоришь, до тех пор, пока ты продолжаешь делать то, что делаешь для нас».
Итак, февральским утром 2000 года, когда в меня «выстрелили» (Джек ушел шесть месяцев назад), я вошел в угловой офис на четвертом этаже западного здания и сказал:
– Джим, они спустили курок этим утром. Ты собирался изложить мне свою точку зрения на это дело.
Но Джим Бант не стал распространяться на эту тему. Он замахал руками, блеснув своим розоватым бриллиантом, и сказал:
– Садись, мистер Важная Шишка, специалист в области коммуникаций и мастер презентаций (он действительно так сказал), я собираюсь выступить перед тобой, а ты по том скажешь, что думаешь обо всем, что сейчас услышишь.
Ты и еще некоторые приятели пятнадцать лет бахвалились своими успехами на фондовой бирже и тем, как вы выстав ляли каждый опцион только накануне его исполнения. Вы хвалились, что вы сообразительнее и умнее других, таких как я, кто не переставал говорить вам, что надо отказаться по крайней мере от половины того, что вложено в акции, что есть смысл диверсифицировать ценные бумаги.
И он объяснил мне все реальные общедоступные схемы, действующие на рынке ценных бумаг и в различных инвестиционных институтах, осуществляющих операции с ценными бумагами. После толкования каждой схемы он спрашивал, не думал ли я, что рыночный сектор заслуживает более высокого аналитического показателя PE – другими словами, что отношение рыночной цены акции к доходу по ней должно быть выше того среднего показателя, который мы имеем на сегодня.
А я только говорил «нет» или «наверное, нет».
Тогда он сказал:
– Тебе надо диверсифицировать свои ценные бумаги, и сделать это немедленно. Ты можешь оставить какое-то количество акций GE, но от большей части акций тебе не обходимо избавиться. – И добавил: – Я не рассказываю тебе ничего такого, чего бы я годами не рассказывал другим людям, включая Джека, который считает меня болваном.
Я просто спрашиваю тебя, хочешь ли ты, уйдя на пенсию, ночи напролет смотреть в монитор компьютера и видеть, как в момент обвала фондового рынка на глазах тают твои семейные сбережения. GE от этого не застрахована. Рынок перегрет. Сколько лет я уже об этом твержу, но все считают меня идиотом.
Мы больше никогда не возвращались к этому вопросу, касающемуся моего пакета акций. Тогда я поблагодарил Джима за разговор и направился в восточное здание, размышляя по пути о бедных пенсионерах, которые получали хорошую прибыль от участия в паевых фондах в 90-е годы и поверили в обещанные интернет-компаниями золотые горы. Многие, тряхнув стариной, бросились вновь искать счастья, погнавшись за удачей в Wal-Mart и MacDonald’s.
После разговора с Бантом я провел в своем офисе около часа у компьютера и на телефоне, оперируя такими суммами денег, какие раньше вряд ли даже мог себе представить. Я перевел большую часть своих акций, включая свои любимые акции GE, в другие – с низкими рисками. Я выкупил закладную. И засунул подальше свои три диплома о высшем образовании.
В тот вечер, придя домой, я сказал жене, что, хотя я считал GE лучшей компанией, самой надежной по финансовому положению в мире, и хотя я был уверен в устойчивости индекса Доу-Джонса, вероятно, Джим – какая башка! – все же прав: мы не можем позволить себе ошибиться.
В тот день котировка акций GE составляла сорок два доллара, ее годовые колебания составляли до двадцати долларов, рынок был устойчив.
Когда приближался мой прощальный вечер по случаю ухода, Джим спросил меня, принял ли я во внимание сказанное им. Я ответил, что даже сумел заработать на этом. Он сказал:
– Э-э! Да с тебя причитается!
Да. Я многим обязан ему.
И вот тогда, когда мой рабочий стол опустел, а расписание встреч по управлению персоналом, которые я проводил для небольших групп предпринимателей, уже было составлено, вновь возникла мучительная для меня тема прощального вечера. Я побывал на множестве таких вечеринок за время своей работы в GE. Некоторые, например устраиваемые Джеком, были очень популярны в городе. Я помню, как заказал джин «Гордон» на одном из его приемов, а потом, подумав, что я идиот, отказался от него и перешел на более серьезный «Шато Лафит», болтая при этом со Сью Эррерой, самой очаровательной женщиной на деловом канале ТВ, рассуждавшей о том, что я работаю спичрайтером у самого Джека. Потом, когда уже началась программа вечера, я переключился на «Шато Монтраше», язычки колибри и всякую всячину, тогда как Джей Лено и Конан О’Брайен с одним из ведущих кинолиги показали на больших экранах несколько веселых видеороликов, посвященных Джеку.
Помню, я так смеялся, что даже выплеснул вино прямо на голову Энди Руни.
Мне особенно понравился эпизод из комедии «Made-for-Jack» из шоу Конана О’Брайена, который, вперив в нас взгляд, полный презрения, держа сигару во рту, говорил что-то вроде: «Вглядитесь в эту толпу должностных лиц GE и знаменитостей, собравшихся на вечеринку у Джека. Я никогда не видел столько паразитов с тех пор, когда в последний раз сдавал анализ кала».
Я тогда сказал Джеку перед тем, как все стали пошатываясь расходиться, насколько важно для меня было оказаться приглашенным на этот вечер. Он воспринял мои слова очень доброжелательно. Это был действительно настоящий праздник. Такими и должны быть прощальные вечера.
Часть II
6. «Я не хочу больше слушать это…»
Для меня первая крупная встреча акционеров GE стала и первой встречей с Уэлчем. Он был ярчайшей звездой, предметом всеобщего любопытства. Многим, у кого с ним были скверные отношения в прошлом, Уэлч внушал страх.
В сентябре 1980 года, когда я поступил на работу в компанию, борьба за должность председателя правления вышла на финишную прямую. Число кандидатов сократилось до трех вице-президентов: это были Эд Худ, Джон Берлингейм и очень живой, заикающийся безумец Джек Уэлч. «Меня поражает сам факт, что этот человек вообще работает в GE, не говоря уже о том, чтобы он был претендентом на место председателя правления», – так рассуждал один старый хрыч. Безусловно, это было его собственное мнение о Джеке.
