полу своей комнаты. Снова замираю и прислушиваюсь, ожидая, заметит ли кто-то мое появление.
Все по-прежнему тихо.
Я действую быстро: снимаю мокрую одежду и надеваю сухую. Моя пятка кровоточит, поэтому я натягиваю две пары носков и, сдерживая стон, снова мокрые кеды. Потом у меня урчит в животе. Я пытаюсь вспомнить, когда в последний раз ела. Точно не вчера.
На цыпочках подхожу к двери и прислоняюсь к ней ухом. По-прежнему ни звука, поэтому я поворачиваю ручку и открываю дверь достаточно широко, чтобы заглянуть в щель.
В нос тут же ударяет запах сигарет, прокисшего пива и чего-то химозного. Запах всегда кажется сильнее после ночевки у Леви или в Яме, и мне требуется минута, чтобы привыкнуть к нему. Занавески на окнах задернуты, в доме не горит ни единой лампочки, но из гостиной доносится храп.
И через эту гостиную мне нужно пройти, чтобы попасть на кухню.
Закрыв дверь, я прислоняюсь лбом к деревянной поверхности. Рисковать нельзя. Если он проснется — мне крышка, потому что с избитым до чертиков боком я не смогу быстро бежать. Желудок снова урчит, боль от голода смешивается с болью в боку, и я резко выдыхаю через нос.
Еще три года.
Мне просто нужно выжить еще три года.
Тогда мне исполнится восемнадцать, я получу аттестат о среднем образовании и смогу сказать своей маме и ее парню-мерзавцу, чтобы они отвалили. Мне больше никогда не придется видеть ни одного из них.
Еще три года я выдержу.
Подойдя к кровати, вытаскиваю из-под нее рюкзак и выползаю обратно через окно в раннее утро. Автобус не прибудет на остановку Леви еще пару часов, но я не хочу находиться в своем доме. Хорошо хоть дождя больше нет.
Думаю пройти до реки несколько кварталов, но отказываюсь от этой идеи.
Вместо этого перехожу улицу и направляюсь к маленькому парку по соседству, расположенному примерно на полпути между моим домом и домом Леви. Сажусь на одну из расшатанных качелей, и мои мокрые кеды хлюпают, когда я отталкиваюсь от земли. Крепко сжимая цепи, отталкиваюсь все сильнее, пока не взлетаю высоко. Закрываю глаза, чувствуя, как ветер бьет по коже и одежде.
Я поднимаюсь достаточно высоко, поэтому, когда достигаю максимальной точки, моя задница отрывается от сиденья чуть раньше, чем качели возвращаются к земле. Желудок переворачивается, и я почти забываю о боли от голода. Почти не обращаю внимания на не проходящую боль от пинка Терри. Почти могу заставить себя поверить, что я свободна.
Интересно, что будет, если я отпущу руки.
Если просто продолжу держать глаза закрытыми, пока не достигну высшей точки, а затем ослаблю хватку на цепях.
Я не тупая. Я знаю, что не полетела бы. Не вознеслась бы вверх, к небу, как воробушек. Я бы рухнула на землю, как проклятая замороженная индейка. Но сломаю ли я себе шею? Умру ли? Сколько времени это займет? Смерть наступит мгновенно? Как сильно будет больно?
Нет.
Я бы, наверное, сломала ногу, а потом застряла бы в ловушке костылей. Стала бы слабой и беззащитной. Если я соберусь умереть, то точно не от рук гребаного тупицы-бойфренда моей матери. Если я соберусь умереть, то хочу, чтобы моя смерть имела смысл.
Я сажусь в столовой напротив Леви, и он молча пододвигает ко мне свой сэндвич.
За все утро он и слова мне не сказал. Отдал мне злаковый батончик, а затем игнорировал всю поездку на автобусе, и это так меня бесит.
Откусив от его сэндвича, говорю с набитым ртом, потому что знаю, как он это ненавидит.
— Какого черта я сделала на этот раз?
Он хмурит лоб, но не отвечает, поэтому я тянусь к нему через стол и шлепаю по плечу.
— Ай! — Он пытается ответить мне тем же, но промахивается. — Какого черта ты меня ударила?
— Какого черта ты игнорируешь меня? — Я швыряю недоеденный сэндвич на стол. — Весь день вел себя как засранец.
— Никакой я не засранец.
— Самый настоящий засранец.
— Я дал тебе поесть, — возражает он, и теперь уже хмурюсь я.
— Не нужна мне твоя благотворительность, если ты так себя ведешь, Левит.
— Перестань так меня называть!
— А ты перестань быть таким засранцем!
— Я не засранец!
— Засранец, и ты это знаешь.
Мы смотрим друг на друга. Его челюсти стиснуты, ноздри раздуваются, и, могу поспорить, его сердце бешено колотиться. От того, с какой силой он сжимает челюсти, ямочка на его подбородке углубляется. Леви никогда не злится. Раздражается, да. Почти всегда из-за меня. Но чтобы злиться? Никогда. Мой желудок скручивается в узел, и когда я задаю вопрос, он звучит тише, чем мне бы хотелось.
— Что я сделала?
Я вздрагиваю, потому что говорю, как слабачка, поэтому расправляю плечи и пытаюсь сделать лицо менее обеспокоенным.
— Просто скажи мне, черт возьми.
— Тебе нужно кому-нибудь рассказать, — твердо говорит он, повторяя то, что сказал мне сегодня утром.
Я оглядываюсь по сторонам, чтобы убедиться, что меня никто не слышит.
— Заткнись, — шепчу я, но он качает головой.
— Саванна, я серьезно. На этот раз это слишком. Это хуже. Тебе нужно рассказать кому-нибудь, и если не скажешь ты, то скажу я.
Меня пронзает страх, пауками разбегаясь по коже, и я угрожающе сужаю глаза.
— Клянусь богом, Леви, если ты кому-нибудь разболтаешь, я никогда тебя не прощу. Никогда. И больше никогда-никогда с тобой не заговорю. Клянусь.
Между нами повисает тишина, но наши глаза остаются прикованы друг к другу. Когда он, наконец, открывает рот, его голос звучит грустным шепотом.
— Пусть лучше ты никогда больше со мной не заговоришь, потому что будешь злиться, чем из-за того, что будешь мертва.
Я хочу поспорить, но не могу. Он встает и оставляет меня одну за столом прежде, чем я успеваю сказать хоть слово.
Остаток школьного дня я провожу, прячась в туалете, а потом иду домой пешком, а не еду на автобусе, потому что не хочу сейчас видеть Леви.
Он ошибается. Разговор с кем-то о Терри ничего не исправит. Все станет только хуже. Мне нельзя к какой-нибудь чокнутой приемной семейке или в один из тех дерьмовых приютов. Я слышала истории о том, как там мерзко. Уж лучше я просто затаюсь до выпускного.
В любом случае, я получила пинок по собственной ошибке.
Я попалась ему на глаза, когда знала, что он обдолбался и ищет драки. Надо было оставаться в своей комнате. Надо было вылезти в окно и помочиться во дворе. Не следовало оказываться с ним в одной
