брызнувшей мне на лицо, я надеюсь, никогда не вспомнить.
К моему ужасу и разочарованию, Терри падает не сразу. Он шатается и качается. Подносит руку к голове и касается уродливой раны. Кровь хлещет сквозь его пальцы и заливает лицо. Когда он мне усмехается, его зубы и губы окрашены в красный.
Я не дожидаюсь того, что произойдет дальше. Быстро разворачиваюсь и выбегаю через парадную дверь, мчась по кварталу. Я не обращаю внимания на стреляющую боль в боку и пульсацию в голове и не перестаю бежать, пока не влетаю в одну из туалетных кабинок в парке и не протискиваюсь между унитазом и стеной.
И вот тогда начинаю безудержно плакать.
Я не могу остановиться, и когда понимаю это, начинаю смеяться. От этого безумного и ужасающего звука кожа покрывается мурашками, и я плачу еще сильнее. Мои похолодевшие пальцы трясутся. Я стираю слезы со щек, а потом вижу свои окровавленные руки, и поворачиваюсь как раз вовремя, чтобы выблевать свой жалкий обед в унитаз. Спазмы сотрясают мое тело до тех пор, пока из меня не выходит ничего, кроме желчи, горло не начинает гореть так же, как кожа головы, а стук в голове не удваивается.
Я ненавижу это.
Ненавижу эту жизнь. Ненавижу Терри и свою мать. Ненавижу мать Леви. Ненавижу ту кучу дерьма, в которой родилась. Это несправедливо. Я не плохая. Не злая. Ничто из этого — не моя вина. Я ненавижу, что все относятся ко мне, как к мусору. Ненавижу появившиеся мысли о том, что заслуживаю этого.
Я ненавижу всё.
Выживу ли я еще три года? Прав ли Леви? Убьет ли меня Терри?
Будет ли мне все равно?
Подтянувшись на сиденье унитаза, опускаю идущую кругом голову между колен. Пытаюсь дышать медленнее. Пробую остановить хаотичные сдавленные рыдания. Я не знаю, сколько времени требуется, прежде чем, наконец, успокоиться, но я не двигаюсь с места до тех пор, пока меня не перестает трясти, а затем медленно сажусь.
Я провожу вспотевшими ладонями вверх и вниз по бедрам, возвращая в пальцы чувствительность, а затем встаю. Выйдя из кабинки, встаю перед грязным зеркалом. Глаза наполняются слезами при виде размазанной по лицу крови Терри, но я не позволяю им пролиться. Вместо этого сосредотачиваюсь на мерзком синяке, проявляющемся на щеке, и на том, как от опухоли будет косить глаз. Не сводя взгляда с синяка, надергиваю из диспенсера комок бумажных полотенец, смачиваю их водой и тщательно вытираю лицо.
Глава 4
ЛЕВИ
— Милый, ты не голоден? — спрашивает мама, сидя напротив меня за обеденным столом. — Свиные отбивные — твои любимые.
Я пожимаю плечами, но не отвечаю. Она кудахчет надо мной, потому что знает, что я на нее злюсь, но мне все равно.
— Леви, — раздраженно упрекает отец, — ты ведешь себя как ребенок. Прояви уважение к матери.
Я выпрямляюсь и перевожу взгляд с него на маму и обратно.
— Помочь Саванне было бы правильно, — говорю я, и мамино умоляющее лицо меняется на что-то более опасное.
Я знаю, что повторение этого разговора разозлит ее. Утром она пригрозила, что выпорет меня, если я не отступлюсь, но мне все равно. Меня не волнует, сколько стихов она заставит меня переписывать или сколько ударов ремнем я получу. Саванне нужно выбраться из того дома.
Ей нужно в безопасное место. И я не остановлюсь, пока не добьюсь этого.
— Ты так и не угомонился по поводу этой девчонки? — резко спрашивает мама. — Что происходит в том доме, нас не касается…
— Он ее бьет!
— Не повышай на меня голос, — кричит она, затем быстро встает и начинает убирать посуду со стола.
Я делаю вдох и спокойным голосом снова перехожу к убеждению.
— Он бьет ее и ее маму.
— Ну, вот что бывает, когда выбираешь подобный образ жизни, — пренебрежительно бросает мама.
То же самое она сказала мне утром. Наряду с кучей всякой чуши о Божьей воле и том, что Саванне следует научиться молиться.
— Мама, Саванна не выбирала такой образ жизни. Это не ее вина. — Я смотрю на отца. Он режет свиную отбивную, не сводя глаз с тарелки.
— Папа, — умоляю я, — разве наша работа не состоит в том, чтобы заботиться друг о друге? Разве это не твоя работа?
— Вмешиваться в чужие дела — не наше дело, — медленно говорит папа. Он подносит вилку ко рту, прожевывает и глотает. — Притча 26:17. Вмешиваться в чужой спор, всё равно что, проходя мимо, хватать пса за уши.
Он даже не отрывается от отбивной, и я сжимаю кулаки по бокам.
— Это не вмешательство в случайную ссору, — возражаю я. — Это правильный поступок. Чтобы защитить Саванну. Он ее убьет…
Мама швыряет тарелку на стол, прерывая меня.
— Всё. Хватит.
Ее слова отрывочны и злы, а шея и лицо стали ярко-красными.
— В последний раз я слышу от тебя что-то о Саванне Шоу, Леви. Мы с твоим отцом делаем все, что в наших силах, чтобы вырастить из тебя благочестивого человека, и я не позволю этой девчонке все испортить. Она гнилая и злая. Вся ее семья — негодники, и если я услышу от тебя хотя бы шепот ее имени, жди последствий. Ты меня понял, Леви? Ты будешь наказан.
В этот момент я хочу сказать маме тысячи вещей, но прикусываю язык. Проглатываю каждый свой протест. Мое горло буквально горит от разочарования, но в голове начинает кружиться стих Матфея 15:4, и я теряю дар речи. Желание защитить Саванну рвется наружу, не дает вдохнуть, но все, что я могу сделать, это неохотно кивнуть.
Я ненавижу себя за этот кивок.
Удовлетворенная моим ответом, мама улыбается, затем тянется к моей щеке и обхватывает ее ладонью.
— Ты хороший мальчик, Леви. Твоим сердцем движут правильные порывы, но некоторые люди не стоят хлопот.
Нежно погладив меня по щеке, она уходит на кухню.
Все это чушь.
Я смотрю на отца, но тот все еще сосредоточен на своей тарелке и медленно ест. Ничто из этого не согласуется с тем, чему меня учили в воскресной школе, или с тем, что мы обсуждаем в молодежной группе. Некоторые люди не стоят хлопот? Как она вообще может такое говорить? Разве не все мы созданы по образу Божьему? Разве не все мы достойны любви и доброты? Но мой отец, пастор нашей маленькой церкви, ничего не говорит. Он сидит и ест свой ужин, будто все в порядке, в то время как моя мать произносит злые слова ненависти.
