— Не бойся, Гуашша. Уршдон сильно обмелел.
— Что вы! — Старушка подошла ближе. — Там утонуть можно.
— Хорошо, хорошо! Поняли! — раздраженно сказал Агубе. — Иди домой. А то пока тут с тобой торгуемся, стемнеет. Пошли, если идете!
Агубе злится на бабушку. За грудного ребенка его считает. Хотя бы при людях не наставляла его!
Иногда мне становится жалко Агубе. Шагу не дают ему ступить. Гуашша так и кажется, что внука всюду подстерегает беда.
Дошли до околицы. Ноги в дорожной пыли тонут по щиколотки. Агубе держит чувяки в руке. При Гуашша он не посмел разуться, потому что босиком его не пускают.
Вышли за село. Галечник обжигает ноги. Агубе очень страдает с непривычки; не будь нас, он, конечно, снова обулся бы. Иногда у него подвертывается нога, но терпит, молчит.
— Я знаю одно хорошее место! — сказал Хаматкан.
— Где? — спросил я.
— Далеко отсюда. Омут.
— Вот бы искупаться в омуте! Чтобы заплыть и нырнуть!
— В таком случае пошли.
Хаматкан быстро зашагал вперед. Мы за ним следом. С прибрежного галечника поднялись наверх, пошли по траве. Здесь намного легче идти. Трава густая, высокая, сюда редко добирается скотина. Все чаще попадались по пути заросли ольхи.
Наконец Хаматкан остановился.
— Прибыли! — объявил он и начал раздеваться.
Лучшего места для купанья и не сыщешь. Волны почти незаметны, чувствуется глубина. Хаматкан забрался на разлапистую ольху, склонившуюся над омутом, и, сложив ладони, с гиком бросился вниз головой.
— Фу-у-у!.. Красота!
Он выплыл у того берега, встряхивая мокрым ежиком коротко остриженных волос.
Мы с Агубе не торопимся прыгать с дерева. Сначала надо узнать, очень ли здесь глубоко. Хаматкану нельзя верить, он может надуть. Как-то мы собирали колосья за комбайном. На обед нам дали суп. Хаматкан попробовал и говорит:
«Хоть бы разогрели как следует!»
Я спокойно хлебнул полную ложку, да так и подскочил! Рот как расплавленным свинцом обожгло…
Вместе с Агубе вошли в воду. Глубоко. Тут и началось — брызги, фырканье, хохот! У нас считается, что чем больше брызгаешься, чем громче фыркаешь — тем лучше плаваешь.
Через минуту доплыли до того берега.
— Не брызгайтесь! — проворчал Хаматкан.
Он уже вылез и блаженствовал на горячем песке.
Барахтались в реке до самого вечера. Солнце склонилось к горам, когда мы собрались домой. Дошли до галечника. Агубе на этот раз обулся.
— Глядите — гусята! — прошептал Хаматкан, показывая пальцем в сторону кустарника.
Он, крадучись, спустился к берегу.
— Скорей, а то уйдут в реку!
Гуси, вытягивая шеи и злобно шипя, неуклюже перебирают лапами. Между ними с писком путаются гусята.
— Обходи с той стороны! — командует Хаматкан. — Скорей, Агубе, уйдет!
Несколько гусят сорвались с поваленного ствола дерева. Мы кинулись к ним. Хаматкан поймал двух, мы с Агубе — по одному. Остальные бросились в воду и вплавь пустились к тому берегу. Гуси подняли тревогу. Гусята у нас в руках пищат, и гуси не знают, как им быть — то ли выручать гусят, то ли спасаться самим.
Хаматкан и Агубе спрятали своих гусят за пазуху. А я все еще держал в руках. До этого я много раз слышал от мальчишек, что они крадут на реке гусят, и тайком завидовал им. А теперь, когда у меня самого оказался в руках гусенок, я вдруг почувствовал себя как-то неловко и не знал, как дальше быть с этим пищащим жалким комочком пуха и тепла.
— Пошли скорей, а то кто-нибудь увидит! — торопил Хаматкан.
Агубе подтолкнул меня:
— Чего рот разинул?
Я вздохнул:
— Нехорошо воровать чужих гусят…
— Ишь какой совестливый! А сам накинулся на них коршуном.
— Я сейчас отпущу его.
— Отпустишь — и пропадет, — сказал Хаматкан.
Агубе поддержал его:
— Или же лисица поймает.
— Почему?
— Потому что отбился от стаи.
Я посмотрел на тот берег. Гусей и в самом деле след простыл.
— Как же быть?
— Чего тут раздумывать? — сказал Хаматкан. — Неси домой — и весь разговор.
— На будущий год выведет тебе целую стаю гусей, — подхватил и Агубе.
Думают, что я глупее их. И, конечно, считают трусом. Будь что будет!
— Пошли! — сказал я и решительно повернул домой.
Гусенка я тоже сунул за пазуху. Он все время пищал и вырывался из рук, а теперь притих. Я, крадучись, пробирался домой, опасаясь, как бы кто не догадался, что у меня за пазухой гусенок.
Как только я выпустил гусенка на пол в кухне, он сразу бросился бежать. Сунулся под стол. Потом забился в угол, за веник. Оттуда — к печке… Я ему насыпал отрубей, но гусенок даже и не подошел. Я устал гоняться за ним и махнул на него рукой…
Солнце зашло. На землю спустилась прохлада, стало легко дышать. Коровы до сих пор нет, придется идти искать. Вот уже несколько дней не привозил ей травы, и она снова повадилась пастись за ручьем.
Но далеко ходить за ней на этот раз мне не пришлось, я натолкнулся на нее за углом Бердова дома. Может, она надеялась, что я приготовил ей сочный ужин, и уже направлялась домой.
А вот и Дзыцца идет по улице. Я подошел к ней, взял у нее сумку и мотыгу. Откуда-то появились и сестрички. Бади выхватила у меня сумку и поволокла за собой. Сразу сунулась в кухню. Я крикнул ей:
— Смотри, гусенок убежит!
Дзыцца резко повернулась ко мне:
— Какой гусенок?
Я знал, что мне придется ответить на этот вопрос, и ответ у меня был готов.
— На берегу Уршдона нашел.
Хоть я и ответил без запинки, Дзыцца почувствовала, что я говорю неправду. От нее ничего не скроешь. Не зря она любит повторять, что мысли человека написаны у него на лбу. Она сразу заподозрила неладное.
— Где, говоришь, нашел?
— У самого спуска, за поворотом. Отбились от стаи. Мы с Агубе и Хаматканом пожалели их.
Если она до сих пор хоть немного верила мне, то как услышала о Хаматкане, утвердилась в своих подозрениях.
— Сколько раз я тебе говорила, чтобы не ходил с Хаматканом!
— Агубе тоже с нами был. Хаматкан принес двух гусят, а мы по одному…
— Вы тоже недалеко ушли от Хаматкана. Только Хаматкану досталось два гусенка, а вам всего по одному…
— Мы не крали… — прошептал я.
— Помолчи лучше! До сих пор хоть не обманывал меня, а теперь лжет и глазом не моргнет! Зачем принес чужого гусенка! Ишь ты, пожалел!..
Я больше не смел возражать ей.
— Вот бы Баппу увидел твои проделки! Вот бы обрадовался! Каждое письмо с фронта твоим именем начинал, а ты воришкой сделался. Сегодня — гусенок, завтра — индюки и бараны. А послезавтра, гляди, по дворам начнешь лазать…
Лучше бы не видать мне в жизни никаких гусей, чем слышать такие упреки… Баппу — моя самая большая гордость. Как же я мог не подумать о нем!
Но я снова попытался оправдаться:
— Будто, кроме меня, никто гусят не приносил…
— А почему ты по этим воришкам равняешься?
— Я ни по ком не равняюсь.
— В таком случае сейчас же отнеси гусенка туда, откуда принес. Понял?
Я ничего не мог сказать и стоял, потупившись.
— И если когда-нибудь повторится подобное, то считай, что матери у тебя нет!
Я вздрогнул. Вдруг вспомнился давний сон, который мне приснился, когда я был еще маленьким.
…Будто Дзыцца оказалась на острове. И я никак не мог к ней подойти. Вода неглубокая, дно видно, но только шагну в воду, чтобы добраться до острова, как ноги сразу увязают в болотистой тине. Я зову: «Дзыцца, Дзыцца!» — но ответа нет. Неожиданно рядом со мной оказалась старуха, она обняла меня: «Умерла твоя Дзыцца, бедный ты мой сиротинушка!..» Слезы хлынули из моих глаз, и я крикнул во весь голос: «Дзыцца!»
И проснулся. У меня по щекам катились слезы. Я сел в постели. Солнечные лучи проникали через дверные щели, и в них купались золотистые пылинки.
Еще весь в плену своего сна, я снова крикнул:
— Дзыцца!
Во дворе послышались шаги. Дверь открылась. На пороге стояла Дзыцца, вся залитая солнцем.
— Что с тобой, Габул?
Я спрыгнул с постели и обнял ее с рыданьем.
— Почему ты плачешь?
Но я от слез ничего не мог вымолвить.
Дзыцца взяла меня на руки и прижала к груди.
— Ну скажи мне, что с тобой, Габул? Или испугался чего-нибудь? Или дурной сон приснился?
— Да-а-а… — наконец выдавил я.
Дзыцца еще крепче прижала меня к груди и начала баюкать, стараясь меня успокоить.
— Ну, что же нам приснилось? Расскажи мне, — ласково попросила она.
— Будто ты умерла… — снова зарыдал я.
Дзыцца улыбнулась.
— Так зачем же ты из-за этого плачешь? Я же вот она, рядом с тобой. Перестань, мой маленький, ты же у меня хороший! — И, посмотрев куда-то прямо перед собой, сказала — И что только человеку не приснится!
Я перестал плакать, но не отпускал Дзыцца, словно боялся, что у меня ее отнимут. Наконец она посадила меня на кровать и сказала:
