А когда у них денег совсем не было, даже на еду, то есть есть было нечего, то ездили по знакомым, чтобы пообедать или поужинать, у них все было расписано. Я подумал: они ездили пожинать. Которые в данный момент более обеспечены. Или воо
В дверь звонят, и ГГ идет открывать, оступаясь, теряя и опять ловя на ноги. Халат на ней распахивался, а она его придерживает. — Вы так рано, самый первый у нас, извините, что не успела переодеться.
бще обеспечены, в смысле их поклонники. Их кормили, отдавали старые вещи, мне рассказывали, пальто, ботинки. А также их женщины, жены и не совсем жены, они же их содержали, зарабатывали, чтобы со
Кому-то говорит в прихожей. На что рассчитывала? Неужели же она думает, что ее хорошенькой девочке. В смысле до такой степени. Но ГГ было, кажется, все равно, она не замечает. А почему бы и нет, разведется. А ее дочь взяла да и вышла замуж. И правильно сделала.
держать талантливого мужа или не совсем мужа, и все это вместе с ними выдержали, представляете? Под раскрытой рубашкой вздрагивает и ходит, показываясь на вдохе. — Нет. — Я бы так, наверное, не могла. Смотрит на меня выжидающе. Опять спрятался. — Потому что они в них всегда верили, что наступит такое время. Я ее не слушал почти. Но иногда до меня доходили имена Пригова или Пар
Так как современный роман не может без зеркал, то и по-детски румяный дон Кихот, Вадим Петрович, отразился, пропал и отразился окончательно, длинноголовый, ежится все время.
из-за предстоящего дебюта примешивалась обычная моя злость. Но теперь уже злился из-за того, что злюсь из-за них, вместо чтобы удовольствие от сидящей. Ей передавались мои ощущения, она тоже волновалась. Я подумал, что ей приятно чувствовать бедром, как я чувствую тепло от ее бедра. Я засмеялся.
— Над чем Вы? — спросила с досадой.
— Нет, так просто, извините.
— Вам со мной скучно?
— Почему? Не обращайте внимания, со мной это бывает.
На самом деле я всегда имел успех у женщин, всегда! Стоит мне только обратить на них внимание и немного поухаживать. Они же никогда не ошибаются, как к ним относятся.
— Хотите послушать еще по магнитофону? — она произнесла также нравящийся ей термин. — Если Вам в самом деле интересно.
— Нет, пора ехать, времени уже много, а Галина Георгиевна ждет.
Провел рукой по ослепительной тонзуре, приглаживая разлетевшиеся.
В смысле — я к ним обращаюсь, потому что всегда умею почувствовать момент. Когда устают от эгоистичных, высоких и длинноруких.
Мы встречаемся взглядами на той стороне, и он мне кивает.
Я подумал, что она его сегодня тоже увидит.
Вадим Петрович идет ко мне в кухню, приглаживаясь.
Я жду, когда он скажет свое обычное:
— Ага, Руслан уж тут. Хорошо. — Я чуть было не оглянулся. Теперь так будет всегда. — Что нового в мире?
— Сегодня расскажу. А в Вашем?
Только имена менялись. Я завидовал тем, у кого они обыкновенные, не то что у нас: Петр, Василий, Вадим… — были тут.
— Видели? Не дарю, потому что Вам, вероятно, неинтересно.
— Не очень.
— Вы могли предположить три года назад, что у Вас выйдет настоящая книга? — Переоделась и подсела к нам.
— Я всегда знал, что так должно быть. Не любит меня. И мои стихи.
— Не очень.
— И мне это нравится.
— Почему? — спрашивает Галя, рассматривая. — По-моему, это замечательно, что-то происходит и у всех постепенно налаживается. Вы так не думаете?
— Не знаю, зачем Вы меня пригласили. Я не был с ним особенно близок, относился же, скорее…
— И не Вы один. Здесь соберутся те, кто о нем мало знал.
— Понимаю, Ваш сценарий. Я Вам принес кое-что. Как всегда, несрочное, когда найдете время.
— Может быть, перейдем ко мне? — спрашивает Галя. — Там удобнее.
— Конечно. Чтобы не мешать.
— Разложимся как следует.
— Вы мне не мешаете совсем.
— Напрасно. Вы должны как следует подготовиться, это Ваш день.
Поэтому я был рад, когда наконец все закончила и меня отпустила.
Мы с ней прямо столкнулись. Она мне сказала: "Вот хорошо, что Вы как раз вышли, а я только — Ваш текст, мне совсем немного и оставалось." Она к тому же, оказывается, еще и солгала. Я посмотрел на нее с любопытством. Как будто все это время простояла под дверью.
Для нее мы все были «мои», как она нас называла, с тех пор как вышла замуж Галя-маленькая. До этого она, кажется, возлагала надежды на нее. Тоже что-то писала, я не знаю, стихи, может быть, небольшие пьесы. Мне ГГ обещала показать, на одну-две странички, но до этого так и не дошло, фантастические рассказы и сказки.
Переехала к мужу. Посещала все выставки подряд. Вечера с чтениями, которых тогда было множество, много читала сама, в основном современное, как говорила ГГ, и различные авангардистские представления, но сейчас они оба тоже были здесь. Мне ее мама-машинистка рассказывала с гордостью, как будто готовила к чему-то.
У них были гости. Они там что-то справляли, может быть, день рожденья, мне Галина Георгиевна сказала, когда я только приехал. Я слышал, как в ее комнате играет магнитофон. Конечно, в доме мужа не так свободно, как у матери, которая им полностью предоставляла.
С ребенком же сидит свекровь, они ей сказали, что идут куда-то, например в театр. Это уважительная причина. Потому что с новыми родственниками ГГ не очень ладила, приезды зятя и дочери скрывались. С тех пор ГГ особенно нежно к нам всем относилась.
Собирала у себя, звонила просто так, спрашивала, нет ли еще. Чтобы поболтать. А которые печатала, пыталась обсуждать. Например, звонила, что вот сейчас печатает такой-то абзац и подумала, что не лучше ли сказать так. Самое интересное, что к ее мнению прислушивались. Она наш первый читатель и критик, а ей это льстит.
Когда приглашенные собрались в том количестве (когда внесли ломберные столы), что садиться уже было некуда, и игра пошла полным ходом, перебрались в большую комнату (и игра пошла полным ходом).
Маленькая, с покрасневшими ноздрями, Таня Шапиро присела передо мной.
— Тебе удобно?
Она осторожно трогала мне ноги.
— Ничего, мне хорошо.
Румяненький и круглый Женя Попович продолжал развивать свою любимую идею с того места, на котором остановился, и так, как будто говорит много лет, перерываясь, чтобы что-нибудь написать или съездить в Лондон или Нью-Йорк, и все эти перерывы были для него только досадной необходимостью.
— А о чем еще можно? Ведь только зло разнообразно, непредсказуемо…
— Парадоксально, — подсказал Вадим Петрович. Он слушал с обычным своим загадочным видом и иногда кивал.
— Да, и всем свойственно, мы его каждый раз в себе заново узнаем и открываем… — Как будто еще подбирал определения, замявшись.
Из-за которого никогда же невозможно определить, всерьез ли он относится или внутренне смеясь.
— Что оказывается, вот к чему мы способны, и к этому, и еще к этому, — говорил Женя, веселея и более разрумяниваясь. — И это, такое ужасное, тоже мы и есть в каждом, поэтому никогда не наскучивает. (Торжествуя.)
— А добрый человек всегда одинаков, — строго подсказал Вадим.
— Дай, я тебя получше устрою, — сказала Таня.
— Прав Дима: доброта ничем не удивляет, да и не может. Мы ее всегда ждем одну и ту же.
Но не следует ли из этого, что добро и есть наша суть и отличие, подумал Олег. Не знаю, кто его привел, я его раньше не видел никогда.
— В добре мы не различаемся, оно не может давать наши индивидуальные приметы, фанерная плоскость, за которой нет ничего, художественно бедна.
— Я думаю, что, если бы сейчас кто-нибудь пришел и сказал, что зло неинтересно, он был бы настоящим авангардистом и андеграундом, — сказал гладкоголовая фарфоровая статуэтка, слушавший с почти изматывающим усердием. Но никто не обратил внимания.
— Вот почему мы так хотим погружаться в эти пучины, в то говно, которое нравится в себе открывать. (Не слушая.)
А мне всегда казалось, что было бы интересно и очень рискованно погрузиться в пучины добра. И что там? — подумал Олег.
Таня притащила плед.
Я безропотно, как всегда, позволил ей делать со мной все что захочет.
— А зачем? — трагически спрашивал Глеб Ярославский, румянцем в Поповича и плешью напоминавший Вадима. — Мне непонятно. Ну погрузились, открыли, ты говоришь — говно, говно? И что это нам дает? — Женя смотрел на него с недоумением, Петрович усмехался. — Мне ничего не дает.
Он пожимает плечами.
— Добру и злу внимая равнодушно, — процитировал статуэтка, которого на самом деле звали Левушкой.
— Дураки же!
И все повернулись к некрасивой Вике Новиковой. Джинсовая куртка, повязанная вкруг пояса, спускается рукавами ниже колен, придавая девушке странный, небрежный и вместе с тем изысканный вид. В отличие от большинства присутствующих, Вика и Глеб только недавно начали печататься, но уже приобрели своих сторонников.
