Он потащил Дубова в конторку, вахтер растерянно оглядывался, не зная, что предпринять: пустить без пропуска нельзя и задержать, когда само начальство ведет, тоже неудобно. Потоптавшись в нерешительности, он досадливо крутнул головой и крякнул:
— Эк ведь… неконкретность какая вышла…
Черенок усадил Дубова на потрепанный, продранный диван, а сам уселся напротив, за стол.
— Ну, чертяка те в бок, рассказывай. Как воевалось? Надолго к нам? Сколько немцев побил? Почему не писал? А ну, покажи-ка грудь. Покажи, покажи… О, да ты, брат, герой! Экую награду отхватил. Видать, отличился, а? Ну-ну, послушаем…
Говоря все это, Черенок то вставал, то опять садился, брал со стола какие-то листки, откладывал их, заглядывал в глаза собеседника, трогал его. Левой рукой он часто потирал круглую бритую голову, а останавливаясь, начинал быстро постукивать носком сапога по полу. Полувоенная гимнастерка на нем, прихваченная низко опущенным ремнем, топорщилась бесчисленными складками. Лицо у Черенка было нездорово-желтое, и он, видать, давненько не брился.
Раньше Дубов недолюбливал этого суетливого, всюду сующего нос человека, но сейчас, после долгой разлуки, встретившись с ним, он ощутил в себе радость и теплоту. Улыбнувшись Черенку, он сказал:
— А ты все такой же… неугомонный.
— Хэ! Мне что сделается! Я ведь теперь, — он наклонился к Дубову, словно собираясь посекретничать, — председателем цехкома. Профсоюзный деятель! — Черенок многозначительно вздернул брови и рассмеялся. — Ну, это дело десятое, а ты вот про себя мне расскажи. Орден-то за какой подвиг получил?
— Какой там подвиг! Воевал — вот меня и наградили.
— А все же? Ты расскажи.
— Ну что я тебе расскажу?
Действительно, что рассказать ему?.. Когда Дубова начинают расспрашивать вот так, он мнется почти смущенно, хмурится, а мысль его в который раз мучительно возвращается к пережитой солдатской страде, и снова, снова Дубов видит перед собой широкое, изрытое снарядами поле, побитую траву на нем и серое, тяжелое небо, придавившее деревушку за чахлым перелеском.
Это был последний день его фронтовой работы. Атаковав немецкие позиции, их рота залегла под огнем противника. Командир хотел броском вперед вывести бойцов из-под минометного обстрела, но кинжальный огонь с фланга загнал всех обратно, на исходные, в траншею. Телефонную линию перебило, помощи у артиллеристов просить было невозможно, а приданные роте две полковые пушки не могли подавить пулемет, потому что он находился за небольшим, но крутым бугром.
Можно было ждать: соседи помогут. Но законы войны неумолимы, и планы, рожденные в неусыпном бдении штабов, рассчитанные жестоко и точно, только тогда могут принести победу, когда их будут выполнять. Рота не имела права медлить, рота была обязана двигаться вперед.
Вот тогда Иван Дубов повернулся к командиру и сказал:
— Разрешите мне. Я его… прихлопну.
Командир внимательно посмотрел на Дубова, нахмурился и ничего не ответил. И вдруг Иван спохватился, что вызвался на рискованное, очень уж опасное дело, ему стало жалко своей жизни, замерло сердце, но в то же время он подумал про себя: «Трус ты. Ведь это нужно сделать. Решись. Страшно?..»
В это время вызвался еще кто-то из бойцов, за ним другой, и Дубову стало стыдно своего страха. Но страх от этого не прошел. И все же он сказал опять:
— Разрешите, товарищ старший лейтенант, мне.
Командир посмотрел ему в глаза тяжелым, напряженным взглядом и сказал:
— Ладно, Дубов, пойдете вы. — И пожал ему руку.
Дубов, пригнувшись, бежал по траншее. Потом он остановился, стал к стенке окопа, подпрыгнул, забросил ногу на край траншеи и, цепляясь за бруствер плечом, выбрался из окопа. В руках у него были винтовка и граната, ползти было неудобно, но он полз быстро. Несколько мин разорвалось вблизи. Один осколок прошил шинель и врезался в левый бок. Иван понял, что ранен, когда увидел широкое бурое пятно крови. И, увидев кровь, почувствовал слабость и головокружение.
Он подполз к бугру, отдышался и стал вползать вверх. Потом совсем близко он увидел пулемет, двух солдат около него и еще одного поодаль. Отодвинувшись немного назад, Дубов сорвал предохранительное кольцо и бросил гранату. Когда раздался взрыв, он вскочил, шагнул вперед и скатился вниз.
Один из гитлеровцев был живой и бросился на Дубова. Они стали драться. Фашист хотел ударить Ивана ножом, но Дубов, нагнувшись, перекрутил ему руку, вырвал нож и прикончил фашиста.
Иван хотел поднять с земли упавшую пилотку, как вдруг заметил группу немецких солдат, которые, выскочив из кустарника, бежали, он не понял — к нему или во фланг роты. Дубов схватился за пулемет и стал стрелять.
Глаза видели плохо, и Дубов не мог отличить камней и маленьких бугорков от залегших людей. Чтобы не ошибиться, он стрелял по тем и по другим. Его еще раз ранило, а гитлеровцы окружали огневую позицию, и Дубов, может быть, отполз бы обратно в траншею, но он знал, что тогда рота не сможет пойти вперед, а он пришел сюда и отдавал сейчас свою кровь и жизнь именно для этого — чтобы рота продвигалась вперед. Так было нужно. Для этого он и солдат, для этого все стали солдатами, и отступать нельзя.
Когда командир поднял роту и штыковым ударом смял и уничтожил гитлеровцев, товарищи нашли Дубова и оторвали его от ручек пулемета. Потом они передали его санитарам, и он попал в госпиталь. Раны зажили, но врачи все же решили, что Дубову нужно прервать военную службу, и дали ему долгосрочный отпуск.
Вот он приехал домой, теперь уже не солдат, а опять рабочий, токарь, и лишь боевой орден да, может быть, потертая форменная гимнастерка говорят людям о том, что ратный труд им познан. А подвиг… Он просто воевал, он вместе с другими выполнял долг гражданина и мужчины. Так было нужно. Так делали другие, и могут сделать остальные миллионы.
Как объяснить все это любопытным? Да и нужно ли объяснять?
Чуть улыбаясь, Дубов сказал Черенку:
— Фашистов побил — была у нас такая работенка: фашистов бить — вот и вручили награду. За добросовестность.
— Ну, из тебя, видно, ничего не вытянешь, — вздохнул Черенок. — Вот обожди, созовем собрание, придется тебе с трибуны, так сказать, поделиться с нами боевыми впечатлениями и фронтовым опытом.
— Это зачем? — недовольно спросил Дубов.
— А как же! Обязательно необходимо. Связь фронта с тылом, и наоборот. Массовая проработка фронтовых эпизодов мужества, воспитание героизма, и вообще… Да ты что, маленький, не понимаешь? Кстати, ты надолго? В отпуск, что ли?
— До лета.
— Чем думаешь заняться?
— А вот я и пришел…
— Работать? — обрадовался Черенок. — Вот это дело! Исключительно замечательно. Не хватает у нас токарей. И вообще…
С понедельника Иван Дубов вышел на работу. Когда он пришел в цех первый раз, все здесь показалось ему родным и знакомым, и он думал, что сразу же работа пойдет как и прежде. Но так не получалось. Что-то ему мешало.
Руки опытного токаря надолго привыкают к определенным движениям, у человека вырабатывается автоматизм; и сноровка, выработанная у Дубова раньше, сейчас обнаружилась снова. Детали, которые изготовлялись в цехе, были новы для Ивана, незнакомы, однако он быстро освоил несложный комплекс операций по их обработке. С товарищами по цеху он также сошелся быстро. В большинстве это были молоденькие ребята, совсем еще парнишки, зеленые, но трудолюбивые, серьезные и суровые. К Дубову они относились с уважением и робким, неназойливым любопытством… В общем дело шло хорошо, и все же Дубов чувствовал себя не в своей тарелке, что-то мешало ему, он никак не мог полностью и с душой войти в работу. Иван стал размышлять над этим.
Он любил труд. В детстве каждый, лишь только начнет лепетать и ступит, еще несмело, на землю, уже пытается творить что-то, строить, созидать: домики из кубиков, куличики из песка и глины, кораблики, плотины и мосты на вешних реках и морях, которые взрослыми людьми именуются канавами и лужами. Все это делал и Ванюшка Дубов, и оттого, что в играх можно было подражать труду взрослых, игры становились особенно привлекательными.
— Запруду, ребята, сварганим, — предлагал Ванюшка приятелям. И хотя «река» была по колено, добавлял: — А то вода к избе подойдет — беда будет. Айдате отведем воду, а потом мельницу поставим. Во как крутиться будет!
Когда в колхозе появился трактор и орава босоногих ребят осаждала тракториста мольбами прокатить «хоть до овина», Ваня Дубов, с уважением и опаской поглядывая на чумазого механика, подходил к машине, осторожно ощупывал гайки, трубочки, винты, заклепки, вздыхал сожалеюще и про себя твердил: «Эх, ежели бы самому такое сделать… Один, а потом другой, а потом десять. Вот бы председатель обрадовался…»
Ваня подрос и выпросился у отца в город, на завод. Там он стал токарем. И навсегда осталась у него страсть к машинам и деталям, сделанным своей рукой, своим умением и упорством. Труд был для него светлым и умным назначением жизни. Почти праздничным.
