— Помесь, — сказал отец. — В ней есть ирландский волкодав.
Ирландские волкодавы самые большие собаки на свете, все на кухне Сельмы это знали. Отец нам рассказывал. «Высота в холке девяносто сантиметров», — так он тогда говорил.
Мой отец любит отмечать высоту людей и животных. Что касается людей, он в своей оценке часто ошибался, но не позволял себя поправлять. Меня и Мартина он находил маловатыми для нашего возраста, при том что мы стандартного роста, а Сельме, превосходящей ростом всё и вся, он еще в своем детстве говорил: «Да ты маловата, мама», — когда она нагибалась к нему.
— Но в ней есть еще и пудель, — сказал отец, чтобы всех успокоить. — Я так думаю. Так что она может вырасти не такой уж и большой. — Он рассматривал собаку и выглядел довольным. — А может, — сказал он, — в ней есть и кокер-спаниель. Они не особенно умные, но характер у них дружелюбный. — Отец смягчающе посмотрел на всех по очереди, как будто это относилось и ко всем нам. — Я бы поставил на то, что она вырастет в среднюю собаку. В стандартного пуделя.
Всегда, если появляется новый человек или животное, все наперебой начинают говорить, на кого он или оно похоже. Мартин увидел в собаке молодого бурого медведя, который просто ошибочно выбрал масть и деревню. Эльсбет увидела в ней миниатюрного шотландского пони, разве что по прихоти природы лишенного копыт, оптик заподозрил в ней доселе неоткрытое наземное млекопитающее, а скорбная Марлиз вынула карманное зеркальце и внимательно разглядывала свои веки, а потом ненадолго оторвалась от него и сказала:
— Не знаю, что это, но чем-то безнадежно напоминает зиму.
И правда. Собака походила мастью на снежную слякоть, шерсть была клочковатая, размытого серого цвета, как будто в ней беспримесно был один лишь ирландский волкодав. Тело еще не выросло, но лапы были уже как у медведя, и мы все знали, что это означает.
Сельма все еще стояла навытяжку над кухонной лавкой. И долго смотрела на собаку. Потом перевела взгляд на моего отца, как будто он был магазином подарочных идей.
— Но я не просила никакую собаку, — сказала она.
— Альбом с видами Аляски ты ведь тоже не просила, — сказала Эльсбет, — а радости от него будет много.
— От собаки тоже будет много радости, вон какая она витальная, — сказал оптик, и Сельма посмотрела на Эльсбет и на оптика так, будто они были чистые кокер-спаниели без всякой примеси.
— А собака вовсе не для тебя, — сказал мой отец. — Она моя. Я купил ее сегодня утром.
Сельма выдохнула и снова села, но потом опять быстро встала, когда отец добавил:
— Но я смогу ее держать, только если ты время от времени будешь за ней присматривать.
— Время от времени — это как часто? — спросила Сельма.
— Ну, я тогда пошла, — сказала моя мать, которая так и стояла все это время в дверях. — Мне, к сожалению, надо уходить.
Моей матери всегда надо было уходить.
— Ну, сравнительно часто, — сказал отец, и все знали, что «сравнительно часто» означало всегда, когда у него приемные часы.
— Ну, тогда пока, — сказала мать.
И потом довольно долго никто больше ничего не говорил, особенно Сельма. Все сочли, что пора уходить, раз юбилярша больше ничего не говорит, кроме того, замолк и отец, а совместное молчание Сельмы и моего отца было приблизительно таких размеров, как ирландский волкодав метров двух в холке. Итак, оптик поцеловал Сельму в щеку и ушел, Эльсбет потрепала собаку, потом сняла резиновые перчатки для мытья посуды и ушла, Марлиз перестала разглядывать в карманное зеркальце якобы заметный краевой блефарит и свое якобы невидимое отчаяние и ушла, Мартин еще раз поднял собаку и ушел, а мой отец и Сельма вынесли свое витальное молчание наружу, на крыльцо дома.
Я села рядом с Сельмой на ступеньку и ела пустые шоколадные скорлупки от «Mon Chéri». Собака улеглась мне прямо на носки, я чувствовала пальцами ног, как у нее бьется сердце. Собака переутомилась. Попробуй-ка встретить сразу столько старых друзей, по которым соскучился и которых еще никогда не видел.
На лугу, у края леса появилась косуля. Сельма тут же встала, пошла к гаражу, открыла дверь и снова с грохотом ее закрыла. Был вторник, а по вторникам Пальм, отец Мартина, в сезон охоты уходил стрелять, и тогда Сельма нарочно пугала косулю, чтобы та убежала в чащу и там спаслась от Пальмова ружья.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Косуля, как и было рассчитано, испугалась и скрылась. Собака тоже встрепенулась, но не исчезла. Сельма вернулась от гаража к дому, и было непостижимо, почему нам даже сейчас не бросилось в глаза ее сходство с телеведущим Руди Карреллом. «Вот идет Руди Каррелл, — должны были мы подумать с полным правом, — вот Руди Каррелл идет от гаража прямо к нам».
Сельма снова села на крыльце, откашлялась и посмотрела на моего отца:
— А Астрид не могла бы за ней присматривать?
— Не получится, с ее-то магазином, — сказал отец, и у Сельмы был такой вид, будто ей спонтанно захотелось тоже завести свой магазин.
— Я купил ее по медицинским соображениям, — объяснил отец.
— А, так вот откуда растут ноги. Из дерьма доктора Машке, — сказала Сельма.
— Ну зачем ты так пренебрежительно, — сказал отец. — Это из-за боли.
— Какой еще боли?
— Моей, — сказал отец. — Моей закапсулированной боли.
— Но какой же именно? — спросила Сельма, и отец сказал:
— Я не знаю, она ведь закапсулирована.
А я подумала, что вообще-то в капсулах содержатся известные вещи; но, может, это справедливо только в тех случаях, когда в капсулах содержится не боль, а, наоборот, лекарство или космонавт.
Отец сказал, что доктор Машке теперь знает, как подступиться к его боли.
— Я должен экстернализировать свою боль, — взволнованно прошептал отец и посмотрел на Сельму озаренным взглядом, — поэтому собака.
— Что-что? — удивилась Сельма. Она сказала это не возмущенно, а растроганно и немножко недоверчиво, и отец начал объяснять ей, насколько важна была рекомендованная доктором Машке экстернализация боли. — Минуточку, — сказала Сельма. — Значит, собака — это боль, я правильно поняла?
— Точно, — с облегчением сказал отец. — Собака — это как бы метафора. Метафора боли.
— Боль размером со стандартного пуделя, — сказала Сельма.
Собака подняла голову и посмотрела на меня. Глаза у нее были очень нежные, очень черные, очень влажные и большие. Я вдруг поняла, что собаки нам всем давно не хватало, особенно ее не хватало Мартину.
— Ты ведь можешь в часы приема давать ее взаймы Пальму, — предложила Сельма.
— Ты с ума сошла? — удивился отец.
Я посмотрела на собаку, и по ней было видно, что она совсем не годится в охотничьи собаки. У Пальма были охотничьи собаки. Они сидели во дворе на цепи, и цепь натягивалась и удерживала собак, когда они, оскалившись, бежали на меня, как только я заходила во двор за Мартином.
— Она не годится в охотничьи собаки, — сказала я, а Сельма возразила:
— Вот как раз поэтому.
Она думала, что ей меньше придется тревожиться за косуль, если рядом с Пальмом на охоте будет совершенно неподходящая, добрая собака.
Я сказала:
— Пальм не очень любит незлых собак.
Пальм любил мало чего, а то и вовсе ничего, не считая его высокопроцентных охотничьих псов и таких же высокопроцентных напитков, да и сына не любил, потому что в нем, по мнению Пальма, не было ничего высокопроцентного, Сельма это знала, все это знали.
Поскольку Сельма была такая старая, она знала Пальма еще по другим временам, по жизни до меня и до Мартина. Сельма рассказывала, что раньше Пальм — до того, как начал пить, — прекрасно разбирался в мире и его светилах. Он знал все об эллиптической орбите Луны и ее отношению к Солнцу: охотник, по мнению Пальма, должен был разбираться в освещении мира.
— Пожалуйста, можно, мы ее оставим у нас? — попросила я.
На луг снова выбежала косуля. Какая-то ненормальная. Обычно хватало одного стука гаражной двери. Сельма встала и пошла к гаражу, на сей раз она стукнула дверью дважды, и косуля скрылась.
