— Да, — сказали мы, хотя вроде бы твердо намеревались сказать «нет», но Эльсбет нам всегда внушала, что скорбная Марлиз еще больше расстроится, если отказаться от ее угощения.
Марлиз пошла к плите, высыпала горошек из початой банки на две кухонные тарелки, шлепнула рядом по ложке холодного картофельного пюре и положила по два ломтя вареной ветчины. Потом поставила тарелки на стол перед нами и снова упала на стул.
Свободным оставался только один стул.
— А больше у тебя не на что сесть? — спросила я.
— Не на что, — сказала Марлиз и включила маленький телевизор, стоящий на холодильнике. Шел любимый сериал Сельмы.
Мартин сел и хлопнул себя по бедру. Я села ему на колени.
Картофельное пюре было неразличимого цвета, как и трусы Марлиз. Горошек плавал в соплевидной жиже. Вареная ветчина блестела, на ней виднелись пятнистые бугорки, похожие на незажившие прививки.
Мы с Мартином одновременно отправили себе в рот по вилке этой еды и переглянулись. Мартин жевал.
— Глотай поскорее, — шепнул он и быстро умял всё.
Горошины у меня во рту не измельчались, а еще больше раздувались. Я мельком глянула на Марлиз, смотревшую сериал Сельмы, и выплюнула горохово-картофельную кашицу на тарелку.
— Я не могу это есть, Мартин, — шепнула я.
Тарелка Мартина быстро опустела. Он схватил бутылку с водой и залил сверху съеденный горошек и пюре, потом посмотрел на мою полную тарелку.
— Извини, — шепнул он, — но в меня больше не влезет. Еще вырвет чего доброго.
Он рыгнул и испуганно прикрыл рот ладонью. Марлиз повернулась:
— Ну что, вкусно?
— Да, спасибо, — сказал Мартин.
— А ты даже не притронулась, — сказала она мне. — Ешь, а то остынет, — как будто это когда-нибудь было горячим, и снова повернулась к телевизору. Там в кадре как раз были Мэтью и Мелисса, за судьбу которых Сельма особенно тревожилась. Они стояли посреди поместья, и Мэтью сказал: «Я люблю тебя, Мелисса, но ты знаешь, что у нашей любви нет шансов».
— Встань-ка, — шепнул мне Мартин. Я осторожно поднялась, чтобы Марлиз не обернулась, но она неотрывно смотрела на Мелиссу, которая сказала теперь: «Я тоже тебя люблю».
Мартин собрал мое горошково-картофельное пюре на ломоть ветчины и накрыл его сверху вторым ломтем. И потом засунул эту плохо упакованную кашу в передний карман своих штанов. Это были светло-красные бермуды, карманы у них глубокие.
Мелисса в телевизоре сказала: «Но мы подходим друг другу, Мэтью», — и тут начался лейтмотив сериала. Марлиз выключила телевизор и повернулась к нам.
— Добавки?
— Нет, спасибо, — сказал Мартин.
— А ты почему стоишь? — спросила Марлиз.
Я стояла, потому что не хотела выдавить горошково-картофельную кашу из сэндвича в его кармане.
— Потому что больше нет стула, — сказала я.
— Так садись опять на своего друга, — сказала Марлиз. — Ты действуешь мне на нервы, когда топчешься тут.
Я вспомнила про оптика, который из-за своей спины часто не мог сидеть.
— У меня что-то с межпозвоночными хрящами, — сказала я. — Потому что я веду сидячий образ жизни.
— Такая молодая и уже такая больная, — вздохнула Марлиз.
Она закурила сигарету, длинную «Пэр-100», и стала стряхивать пепел на мою опустевшую тарелку. Марлиз принялась что-то лепетать сама себе — должно быть, в чем-то убеждала Мелиссу или Мэтью. Я стояла у кухонного стола и косилась на светло-красные штаны Мартина, по которым стремительно расползалось огромное темное пятно. Мартин тесно придвинул свой стул к столу, чтобы Марлиз ничего не заметила, если встанет. Но она продолжала сидеть и рассказывала, что эта серия ей не понравилась, и последний майский праздник тоже не понравился, и что следующая серия и следующий майский праздник ей тоже наверняка не понравятся.
— А почему тебе не понравился майский праздник? — спросил Мартин и втянул живот, потому что кашица уже просочилась до пояса его штанов.
— Потому что он мне никогда не нравился, — сказала Марлиз.
— Идем, Мартин, нам пора, — шепнула я.
— Зачем же ты смотришь сериал, который тебе совсем не нравится? — спросил Мартин.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Я нагнулась, сделав вид, что мне нужно завязать шнурок, и заглянула под стол. Горошково-ветчинная размазня растекалась дальше, голая икра Мартина под ручейком гороховой водицы покрылась пупырышками гусиной кожи.
— Потому что все остальное еще хуже, — сказала Марлиз.
— Ну ладно, нам уже правда пора, к сожалению, идти, — сказала я.
Мы встали, Мартин спрятался у меня за спиной.
— Пока, Марлиз, — сказали мы, и Мартин вышел за дверь вплотную за мной.
— Спасибо, — сказала я, когда мы вышли на улицу. — За это ты можешь поднять меня тысячу раз.
Мартин рассмеялся.
— Только не сейчас, — сказал он.
Как только мы очутились позади дома Марлиз, он вылез из своих штанов и вытряхнул карман, ветчина и каша выпали в траву. Мы вывернули карман и соскребли с его стенок комочки картофельного пюре с горохом.
— Мне надо переодеться, — сказал Мартин.
Ладони у нас были липкие, мы протянули их Аляске, но она отказалась их облизывать. Мартин снова натянул штаны, и мы пошли к его дому.
Увидев перед садовой калиткой Пальма, мы резко тормознули. На Пальма мы никак не рассчитывали, мы думали, он не дома.
— Пошли, зайдем ко мне, — шепнула я. — Я дам тебе какие-нибудь штаны.
Но его отец уже заметил нас.
— Иди-ка сюда, — крикнул он, и мы пошли к забору, за которым лаяли собаки. Аляска попыталась спрятаться за ногами Мартина.
Пальм уставился на его штаны.
— Обоссался, что ли? — прорычал он. От него воняло шнапсом, и он принялся трясти Мартина за плечи, голова Мартина болталась туда-сюда. Мартин не издал ни звука и закрыл глаза.
— Он тут ни при чем, — сказала я. — Он сунул туда мой горох. Он не виноват, Пальм.
— Ты что, младенец, что ли, гребаный? — орал Пальм, а Мартин так и стоял зажмурившись. Вид у него был странно расслабленный, как будто он находился где-то в другом месте, как будто стоял с закрытыми глазами в нашем местном поезде спиной к двери и называл мне то, что я вижу в окне позади него: поле, лес, луг, выгон, выгон.
— Он только хотел мне помочь, — сказала я.
Пальм нагнулся ко мне и немигающе вперился мне в глаза. Кожа у него на лице пупырчатая, как будто раньше была покрыта перьями, а потом эти перья кто-то грубо выдрал. Всякий раз, когда Пальм на меня смотрел, я думала, каково было бы впервые увидеть это при свете дня.
— За дурака меня держишь? — прошипел он сквозь зубы, и это шипение было еще хуже его крика.
Я вспомнила того выпавшего птенца, его глаз, окрасившийся красным от одного удара, и я не хотела допустить, чтобы жизнь приняла свой обычный оборот, жизнь в форме Пальма.
Я встала впереди Мартина, загородив его собой.
— Отстань от него! — крикнула я.
Пальм отшвырнул меня в сторону. Я легкая, меня еще легче свалить, чем хижину в лесу. Пальм сгреб Мартина, который так и не открыл глаза, и поволок его в дом. Аляска зарычала, в первый и единственный раз в своей жизни. Дверь захлопнулась, да так крепко, будто больше уже никогда не сможет открыться.
Мне стало дурно. Я думала о смерти в четырех стенах, которая вдруг перестала казаться мне неправдоподобной. Собаки во дворе подняли лай. Я стояла и смотрела на дверь, за которой исчез Мартин, а потом на все, что было рядом. Луг, поле. Лес.
С искренним соболезнованием
После того как Пальм уволок Мартина в дом, я побежала в цветочный магазин матери, потому что он был ближе всего в дому Пальма. Магазин назывался «Чистоцвет», мама гордилась этим названием, а отец находил его ужасным. Там пахло лилиями и еловыми ветками, потому что у мамы всегда был запас венков, она снабжала похоронными венками и цветами не только нас, но и окрестные деревни, и у нее всегда было много работы. Когда я врываюсь к маме в магазин, всегда приходится затормозить и ждать, пока она закончит начатое прежде — телефонный разговор, или нанесение надписи на ленту для похоронного венка, или выбор цветов для свадебного стола, или беседу с женой бургомистра, которой требовался букет для жены бургомистра соседней деревни.
