В общем, не враги, а вполне „свои ребята“. А если нет кольца врагов, то зачем все? Почему нельзя жить нормально, почему надо жечь людей, их жизни, их судьбы?» Когда я показываю это письмо Инне, она не улыбается. Она с легкой даже обидой вспоминает, как жила в Медведкове, училась на вечернем, хотела найти работу прямо в институте, пошла устраиваться лаборанткой на одну из институтских кафедр, а там велели принести из комитета комсомола «комсомольскую путевку», без которой, дескать, взять на работу никого нельзя.
А в комитете комсомола подумали, что такая красивая девушка им и самим нужна, предложили Инне заниматься комсомольской отчетностью, и когда пришло время первого отчета, зампоорг (абракадабренное словечко, означающее «заместитель по организационной работе») Миша Ходорковский предложил девушке с отчетом помочь. С этой ночи, проведенной вдвоем за столом, заваленным ведомостями об уплате членских взносов, началась у них любовь. Но Инна вспоминает комсомол без энтузиазма, как без энтузиазма вспоминает и первое время совместной жизни в маленькой гостинице на окраине, и потом съемные совминовские дачи. Я спрашиваю: — Когда счастье-то было? Ну, вот знаете, такие всполохи счастья бывают?
— Знаю. Позавчера. Когда дети подошли ко мне на улице и прижались все.
Мать Ходорковского Марина Филипповна наоборот улыбается, когда я показываю ей письмо: «… мама мне сказала, что ей „стыдно за сына“ — запомнил, но не понял». Она улыбается, что запомнил, и говорит: — Я действительно не хотела, чтоб Миша работал в комсомоле, я хотела, чтоб он был ученым. Я и когда он в партию собрался вступать, тоже была против.
По комсомольской и партийной линии шли ведь у нас в основном лентяи и дураки, которые не хотели или не могли трудиться. А Миша хорошо учился, институт закончил с красным дипломом.
Мы разговариваем с Мариной Филипповной в лицее-интернате «Коралово», в маленьком особо стоящем домике, где располагается контора лицея. Лицеем заведует отец Михаила Ходорковского Борис Моисеевич, в конторском домике у него кабинет, а за кабинетом — крохотная комната с диваном и телевизором, чтоб можно было пожилому человеку отдохнуть посреди дня, не слишком отрываясь от дел. Вот на этом-то, собственно, диване мы с Мариной Филипповной и сидим, а Борис Моисеевич ходит вокруг по кабинету и кличет маленькую всего на свете боящуюся собачонку. Собачка, кажется, испугалась меня, забилась под телевизор, и Борис Моисеевич не может ее найти.
— Боря, да она где-то здесь, не беспокойся, — говорит Марина Филипповна.
— А вдруг за дверь выбежала? — беспокоится Борис Моисеевич.
— Что же вы, — спрашиваю, — не объяснили сыну, почему вам за него было стыдно, когда он пошел на комсомольскую работу?
— Я подумала, — отвечает Марина Филипповна, найдя и извлекая из-под телевизора собачку, — что пусть лучше Миша повзрослеет и сам поймет. Боря, она здесь!
Это был такой у наших родителей способ оберегать детей, я помню. Наши родители иногда понимали, в какой стране живут, но берегли детей от понимания страны. Они боялись, что со всею горячностью молодости, узнав, что академик Сахаров, например, не враг, а узник, дети бросятся защищать академика Сахарова. Боялись, что, узнав о существовании целой горы запрещенной литературы, мы захотим прочесть эту литературу. Боялись, что, узнав о несправедливости войны, мы захотим остановить войну. Боялись, что любой из этих благородных порывов приведет нас к нищете, изгнанию, тюрьме или смерти. Боятся и до сих пор, потому что ничего не изменилось. В конце концов, мы как были в кольце врагов, так, если верить телевизору, в кольце врагов и остались. Ходорковский, кажется, просто не заметил, как из защитников осажденной крепости был переквалифицирован во враги. Ну так многие в нашей стране не замечали, как из героев становились вдруг врагами: предприниматели времен нэпа, верные ленинцы, академик Сахаров — я по-разному отношусь к этим людям, но все они даже и не успели заметить, как из защитников стали врагами. Вчера тебя награждали, сегодня арестовывают. Такая страна.
— Миша был очень убежденный, — говорит Марина Филипповна. — Он прямо горел этими своими идеями.
Он говорил: «Мама, если не мы, то кто же?» Он говорил, что вот можно поехать в стройотряд, сделать что-то полезное и заработать денег. Он зимой на каникулах ездил туда, куда его комсомольцы должны были поехать в стройотряд летом, договаривался о фронте работ, о стройматериалах, о том, где ребята будут жить, что будут есть.
Я пишу Ходорковскому письмо в тюрьму. Из письма видно, какой я умный и хороший: «Михаил Борисович, в стройотряде я был два дня. Этого времени хватило мне, чтоб понять, что мы строим коровник из ворованных материалов, и цель строительства — не коровник, а воровство. На второй день вечером мы курили с товарищем на завалинке, и я спросил, как же это так получается, что фундамент мы выстроили некачественно да и не доделали вовсе, а колхозный инженер, или кем там был этот человек на „газике“, принял у нас фундамент как доделанный, закрыл наряд и заплатит по этому наряду денег? Товарищ объяснил мне, что наряды закрывают не оттого, что работа сделана качественно и в срок, а оттого, что бригадир наш выпивает с местным начальством. А местному начальству выгодно, чтоб коровник был построен плохо, потому что чрезмерный расход строительных материалов можно списать на неумелость студентов, то есть украсть, и ремонтировать плохо построенный коровник можно потом хоть каждый год, заново воруя стройматериалы.
Я был очень молодой и не знал, что противопоставить советской коррупционной системе хозяйствования, поэтому просто сбежал. Вы же возглавляли строительные отряды, если не ошибаюсь, четыре года. Не находите ли Вы, что сегодняшняя коррупция — то же вечное строительство одного и того же коровника только в особо крупных размерах? Вы перестали быть частью коррупционной системы? Когда? В связи с чем? Зачем? Вы действительно думали, что коррупционная система позволит Вам выйти из нее, да еще и бороться с нею?» И Ходорковский отвечает мне из тюрьмы: «… Стройотрядами горжусь до сих пор: работал „бойцом“ под Москвой, бригадиром в Молдавии, мастером, командиром на БАМе.
Работал по-настоящему, без дураков, на самой грязной работе, очень были нужны деньги. Лето давало „приварок“ на весь год к стипендии и работе, на которой работал весь год (дворником). Особенно, когда появилась семья.
Даже на „картошке“, где я был командиром, — заставил председателя моему отряду заплатить. Беспрецедентный случай! За работу!..» Тут надо пояснить, во-первых, что собирать гниющую картошку в колхоз студентов в Советском Союзе посылали вместо учебы и не платили за это, так что случай беспрецедентный действительно. Во-вторых, надо пояснить, что Ходорковский рано женился, Инна — его вторая жена, у него есть сын от первого брака, и про первую его жену Марина Филипповна говорит: — Она очень хорошая женщина, мы до сих пор общаемся, я очень переживала, когда они расстались, потому что у них был ребенок. Но как-то сразу мне было понятно, что они не будут жить вместе, — Марина Филипповна улыбается, вернувшись, видимо, к предыдущей мысли о стройотрядах, и говорит: — Вы знаете историю про пруд?
В начале восьмидесятых годов, зимой, в каникулы Михаил Ходорковский, будучи уже бригадиром, кажется, строительного отряда, поехал в колхоз, где летом предполагалось трудиться его отряду. В колхозе надо было выкопать пруд для разведения зеркальной рыбы карп. Работа была тяжелая, большая и малооплачиваемая, потому что кто же станет хорошо оплачивать земляные работы. Показывая молодому бригадиру Ходорковскому свое коллективное хозяйство, председатель завел юношу, между прочим, на склады, и склады колхозные были завалены селитрой — ее использовали как удобрение, кажется, или инсектицид.
— О! — сказал Ходорковский, — селитра. А давайте мы вам пруд копать не будем? Давайте мы вам его взорвем?
— Что значит, взорвем? — председатель, вероятно, живо представил себе пруд, взрываемый молодыми балбесами из Менделеевского института, вздымающиеся к небу столбы воды и летящую по небу зеркальную рыбу карп.
— Ну, несколькими направленными взрывами сделаем большую яму. Пара дней уйдет на подготовку взрывов, пара дней на то, чтобы потом все выровнять. За пять дней будет у вас пруд, а мы потом вам что-нибудь еще построим.
— Чем взорвем? — председатель смотрел на молодого бригадира, и не нравилось, вероятно, председателю, как горел у молодого бригадира глаз совершенно неуместным комсомольским задором.
— Да вон же сколько селитры.
Тут бригадир Ходорковский принялся объяснять председателю, что его строительный отряд — это не просто студенты, а студенты-химики, что сам он, Михаил Ходорковский, дипломник и отличник, на военной кафедре специализируется по взрывному делу, что из селитры и нескольких еще простых веществ, каковые наверняка найдутся в колхозе, очень даже легко можно сделать взрывчатку, выкопать шурфы, заложить, и ка-а-ак…
