– Ты можешь, – рассердился рябой. – Ты можешь и откажешься. Никаких вариантов тут нет. Положим, мы оба ее любим, но по случайности я ей еще и муж, и я не дам тебе разрушить мою семью, слышишь?
Мирон покачал головой.
– Ты не знаешь, как моя жизнь выглядела весь последний год, – сказал он мужу. – Ад. Даже не ад, а просто одно большое затхлое ничто. Когда так долго живешь ничем, а потом появляется нечто, не можешь от него отказаться. Ты же понимаешь, правда? Я знаю, что ты понимаешь.
Муж закусил нижнюю губу, а потом сказал:
– Если ты встретишься с ней еще раз, я тебя убью. Я не шучу, ты знаешь.
– Убей, – пожал плечами Мирон, – меня это не пугает. В конце концов мы все умрем.
Муж поднялся над столом и всадил кулак Мирону в лицо. Первый раз в жизни Мирона ударили с такой силой, и он ощутил, как острая, горячая боль разлилась от середины лица в стороны. Через секунду он понял, что лежит на полу, а муж стоит над ним.
– Я увезу ее отсюда! – закричал муж и стал пинать Мирона в ребра и в живот. – Я увезу ее отсюда в другую страну, и ты не узнаешь куда. Ты ее больше не увидишь, понял? Дерьма кусок.
Двое официантов навалились на мужа и кое-как сумели оттащить его от Мирона. Кто-то крикнул бармену, чтобы тот вызвал полицию. Все еще касаясь щекой прохладного пола, Мирон увидел, как муж выбегает из кафе. Официант склонился над ним и спросил, в порядке ли он, и Мирон попытался ответить.
– Вы хотите, чтобы я вызвал скорую? – спросил официант.
Мирон прошептал, что нет.
– Вы уверены? – настаивал официант. – У вас носом идет кровь.
Мирон медленно кивнул и закрыл глаза. Он изо всех сил пытался представить себе эту женщину, которую больше никогда не увидит. Он пытался и почти сумел. Все его тело болело. Он чувствовал себя живым.
Команда
Мой сын хочет, чтобы я ее убил. Он еще маленький, ну и не вполне понимает, как это сказать, но я отлично улавливаю, чего ему надо.
– Хочу, чтобы папа ее сильно побил, – говорит он.
– Чтоб аж заплакала? – спрашиваю я.
– Не, – он качает головой, – еще сильнее.
Он не жестокий мальчик, мой сын, ему уже почти четыре с половиной, и я не помню, чтобы он хоть раз в жизни попросил меня кого-нибудь побить. И еще он зазря ничего не попросит – хоть фруктовый лед, хоть рюкзак с “Трансформерами”. Он просит, только если ему вот прямо надо. Только если вот реально заслужил. Весь в папу. И уж позвольте сказать, совсем не в маму. Когда она возвращалась домой со слезами на глазах и очередной байкой про кого-нибудь, кто обозвал ее на дороге или недодал ей сдачи, я ее просил пересказать все раза три-четыре, расспрашивал, до самых подробностей дознавался. И в девяноста процентах случаев выяснялось, что вообще-то она сама виновата. Что тип этот на дороге за дело ее обозвал, а тот со сдачей просто насчитал ей НДС. Но Роишка мой – он не такой. И если он просит папу побить сильнее, чем “чтобы плакала”, я знаю, что это неспроста.
– Что она тебе сделала? – спрашиваю. – Побила?
– Нет, – говорит. – Но когда мама и Амирам уходят, а она приходит со мной сидеть, она закрывает дверь на ключ и оставляет меня в темноте. И не открывает, даже когда я плачу и обещаю быть хорошим мальчиком.
Я обнимаю его крепко-крепко.
– Не волнуйся, – говорю, – папа так сделает, что бабушка больше не будет.
– Ты ее еще сильней побьешь? – спрашивает Роишка сквозь слезы.
Сердце разрывается видеть, как плачет твой ребенок. А когда ты в разводе, то вообще. Не могу объяснить почему. Мне так хочется сказать ему “да”, но я ничего не говорю. Я осторожный. Потому что нет ничего хуже, чем пообещать что-нибудь ребенку и не сделать. Это же на всю жизнь шрам. Так что я сразу меняю тему. Говорю ему:
– Хочешь, пойдем на стоянку папиной работы, и я тебя посажу на колени, и будем водить машину, как команда?
И стоит мне сказать “команда”, как его глаза загораются, блестят от возбуждения, а остатки слез только добавляют им блеска. Мы ездим так с полчасика по стоянке, он крутит руль, а я держу ногу на тормозе и на газе. Я ему даже задним ходом даю проехаться. Реверс его больше всего смешит. С детским смехом ничто не сравнится.
Я возвращаю его на пятнадцать минут раньше назначенного. Я знаю, они ищут, к чему придраться, и слежу за такими вещами. Прежде чем зайти в лифт, я его как следует проверяю – нет ли где грязи или пятен, – а потом и себя проверяю в зеркале на стене подъезда.
– Где вы были? – спрашивает она, едва открыв.
– В игровой комнате, – говорит Роишка, как мы и условились. – Я играл с ребятами.
– Надеюсь, в этот раз папа вел себя хорошо, – говорит она самодовольно, – не толкал других детей.
– Папа никого не толкал, – говорю я тоном, демонстрирующим, насколько мне не нравится, что она играет со мной в эти игры при ребенке.
– Ага, – говорит Роишка, – было очень здорово.
Он уже не помнит, как плакал после садика, как просил, чтобы я побил бабушку. Вот чем дети хороши: делай с ними что хочешь, а через полчаса они это забудут и начнут упорно искать что-нибудь новое, хорошее, чему можно порадоваться. Но я-то уже не ребенок, и когда я спускаюсь к машине, единственная сцена у меня в голове – как он бьется в дверь своей комнатки, а ее старая мерзкая мама сидит с той стороны и не открывает. Я должен быть умным. Сделать так, чтобы это прекратилось, но не подставить под удар и себя. Свое время с ребенком. Даже эти несчастные два раза в неделю стоили мне литра крови.
Была та история в парке, когда толстая девочка напала на Роишку около детского веревочного мостика. Она Роишку сильно ущипнула, и я попытался ее оттащить. Я чуть-чуть дернул ее за руку, она упала и стукнулась о железную раму. Ничего ужасного, даже кровь не пошла, но это не помешало ее истеричной маме поднять хай. А когда Роишка по глупости рассказал про это Шани, они с Амирамом набросились на меня, как саранча, и Шани заявила, что если у меня еще хоть раз случится “проявление жестокости” при ребенке, они позаботятся о том, чтобы оспорить наше соглашение в суде.
– Какой жестокости? – спросил я ее. – Мы пять лет вместе были, я хоть раз на тебя руку поднял?
Она знала, что ответить ей нечего. Она раз сто заслужила, но я себя в руках держал. Другой мужчина ее б уже до приемного покоя в “Ихилов”[13] долупил. Но я в жизни на женщину руку не подниму. И тут этот Амирам встрял в разговор.
– Ты даже сейчас, вот в эту секунду, проявляешь жестокость, – заявил он мне. – У тебя взгляд безумный.
– Это не взгляд безумный, – улыбнулся я. – Это душа. Это чувство. Если у тебя такого маловато – это еще не значит, что оно плохо.
Так в результате всей своей ненасильственности это он начал вопить и угрожать, что больше я ребенка не увижу. Жалко, что я его не записал. Вот он тогда рот на меня открыл – вонючий, как сточная яма. Но я продолжал улыбаться, такой типа спокойный, и потихоньку его подбешивать. Ну и кончилось тем, что я пообещал больше никогда так не делать. Можно подумать, я прямо-таки планировал и завтра тоже повалить на землю пятилетнюю девочку в парке.
В следующий раз, забрав Роишку из сада, я сразу приступаю к делу. Можно было подождать, пока он снова не заговорит сам, но у детей это может занять много времени, а тут я не готов ждать.
– С того нашего разговора, – спрашиваю я, – бабушка оставалась с тобой сидеть?
Роишка лижет арбузный лед, который я ему купил, и мотает головой.
– Если она еще раз меня запрёт, – спрашивает он, – ты ей больно сделаешь?
Я набираю в грудь воздуха. Больше всего на свете мне хочется сказать ему “да”, но я не вправе рисковать. Если они подстроят так, что я не смогу с ним больше видеться, я умру.
– Больше всего на свете, – говорю я, – больше всего на свете я хочу сделать ей больно. Побить ее даже сильнее, чем до слез. Не только бабушку – любого, кто тебе плохо сделает.
– Как девочке в парке “Снежок”? – спрашивает он, блестя глазами.
– Как девочке в парке “Снежок”, – киваю я. – Но мама не любит, когда папа дерется, и если я побью бабушку или кого-нибудь еще, мне не разрешат приходить играть с тобой. Делать все, что мы вместе делаем. Понимаешь?
Роишка не отвечает. Лед капает ему на штанишки. Он специально так делает, ждет, когда я вмешаюсь. Но я не вмешиваюсь.
– Мне неприятно одному в комнате, – говорит он после долгого молчания.
– Знаю, – говорю я. – Но я не могу это прекратить. Только ты сам. И я хочу научить тебя как.
Я объясняю Роишке, что именно надо сделать, если старуха его запрет. Какой частью головы ему надо стукнуться об стену, чтобы остался след, но при этом не было настоящего вреда.
– А больно будет? – спрашивает он, и я говорю, что да.
Я ему в жизни не совру, я не Шани. Мы, когда еще были вместе, пошли в детскую поликлинику на прививки. Всю дорогу она морочила ему голову про укусы пчелок и про подарки, пока я не прервал ее посреди фразы и не сказал, что там будет женщина с иголкой, которая сделает Роишке больно, но выбора нет, надо – значит, надо. И Роишка, которому еле-еле исполнилось два, посмотрел на меня умным таким, все понимающим взглядом. Когда мы вошли в кабинет, он весь сжался, но не сопротивлялся и не пытался убежать. Вел себя как маленький мужчина.
