кувырком да в керосин, да как ахнет! И начало пластать! Пламя заиграло, дым пошел.
Мой Игренько задрал башку, рвется из оглобель. Толкает меня. Я иду взад пятки. Затолкал меня в тюремный двор.
— Да чего мне с тобой делать, дурак! — говорю ему чуть не со слезами.
Наконец вывела я Игренька, смотрю и ничего понять не могу. Своих не узнаю. Бестолочь, суета какая-то. Строятся цепи, куда-то идут, вершные скачут, стрельба, «ура» кричат.
Потом все стихло. Нас, подвозчих, погнали в город на площадь. Тут меня и нашел Прокопий. Он пришел весь измазанный, как трубочист.
VII
В городе мы продержались до утра, пришлось нам уходить. Городские отряды грузились в вагоны, а мы пошли по тракту. Помню, около станции надо было с дороги сворачивать. Броневик испортился, и его гужом везли к вокзалу. Запрягли двенадцать лошадей, понужают их, кричат. Лошадки все в мыле, изнатужились, зубы оскалили. Я глядеть на них не могла.
А оставить машину никак нельзя. Такие-то машины да отдавать белым — пробросаешься.
Дошли мы до села. Солнце встало, птицы запели. Слышим, в городе звонят «во вся». Буржуи встречают белых.
Широка была дороженька, по которой мы отступали! Колеи пролегали в несколько рядов. Затянуло их травой. Посередине, по песочной дороге, по солнцепеку подводы шли, а пешие по опушке, в прохладе.
Телеги идут, скрипят, солнце палит, морит, ко сну клонит. Еду, дремлю. Тряхнет на нырке — проснусь, потом опять засну. Слышу, как песок шуршит, как кони ржут, как телеги скрипят, и в то же время сон вижу — тятя меня на коленях подбрасывает и приговаривает: «По кочкам, по кочкам, по ныркам, бух в яму!» Потом словно поет кто-то:
Клубок катится,
Нитка тянется.
Клубок дале-дале-дале,
Нитка доле-доле-доле…
А тяжелая жара навалилась на темя, на спину…
Проснулась, когда до речки доехали, коней поить начали. Ветерком заподувало, и сон прошел. Я думаю: «И куда нас потащило? Едем от родных мест. Всего лишились: и дома, и хлеба, и последних пожитков». Взглянула на Проню. Он стоит высокий, спокойный, стоит покуривает. «Ничего! Повоюем, да и домой приедем. Кончится же когда-нибудь эта заваруха».
Катя Кудрина соскочила со своей телеги, подошла ко мне.
— Слышь, Паня, что я во сне видела, — Маруську свою. Будто ей полгода, она тянется, выгибается, а я, будто, глажу ее и приговариваю: «Потягушечки, порастушечки!» К чему бы это?
А сама вот-вот заплачет.
— Да ни к чему, Катя. Стосковалась, вот и снится.
— Бросила я ее…
— Ну вот, бросила. Бабушка лучше за ней доглядит, чем ты сама. Твоя Маруся не маленькая, шесть лет — полневесты!
Разговорила я ее.
Кончился сосновый лес и песок. Вышел тракт на широкие поля. Рожь стояла в самой поре. По бокам росли березы да стояли облупленные верстовые столбы. Тракт весь был избит ухабами.
Закрою глаза и вижу все это. Пыль. Полынью пахнет. Тяжелый был путь. Отступать никому не хотелось.
Шли мы наудачу. Наш отряд с другими отрядами связи не имел. Мы не знали, может, белые уже давно пересекли нашу дорогу, ждут.
Нас человек двести шло.
Патронов оставалось по две обоймы на брата.
Еды не стало. Овес вышел весь. В трудном положении мы оказались.
Однажды подошли к деревне и, как полагается, выслали разведку. Вот их нет, вот их нет.
Мы вошли, видим — улицы пустые, а наши разведчики лежат рядышком у колодца. Лошади тут же на полянке пасутся.
Бойцы закричали, зашумели, требуют убийц к стенке. А деревня как вымерла. Андрюша говорит:
— Кто сделал, тот руки-ноги не оставил… А задерживаться нам нельзя.
Положили убитых на телегу и двинулись дальше. Отряд наш рос. Добровольцы в каждом селе находились.
— Ну-ка, запишите меня в вашу артель.
Каждый давал подписку, что будет подчиняться командиру и не будет брать у населения вещи и продукты бесплатно. Иные обижались:
— Да что я вор, что ли?
— В семье не без урода, — отвечал Андрюша. — Был у нас один, Ожигалов, ожег нас… Мы носим красную ленту, а Ожигалов опозорил этот знак, да еще отперся. Мы его расстреляли, и тебе, в случае, то же будет.
Это верно. Ребята и своих не щадили.
Всех труднее приходилось Андрюше. Мой и поговорит со мной, и поспит, а Катя своего вовсе не видела. Ведь он обо всем должен был заботиться: и о фураже, и разведку выслать, да мало ли что. Все спать лягут, а он соберет бойцов поопытнее, и судят-рядят: как связаться с красными? как сохранить отряд? Белые следом катятся, как туча идут. Вот тут и призадумаешься.
Однажды наши бойцы забунтовали:
«Не пойдем, да не пойдем, до которых пор отступать!»
В бой рвутся.
Андрюша их уговаривает:
— Нельзя на позиции встать, когда не знаем, что в тылу делается. Обождите, дойдем до своих и остановимся.
Бойцы шумят.
Тут Андрюха как вскочит! Выхватил наган да как закричит лихим голосом, затрясет головой:
— Я сам изменников стрелять буду!
Ребята спрашивают:
— Это кто же изменник-то?
— А кто мой приказ не исполнит, тот и есть предатель.
Проня говорит им резонно:
— Диктатура не для того, чтобы ее без толку обсуждать…
Хотя-нехотя подчинились.
Все думали: «Вот ужо дойдем до Железенска и остановимся». Железенский завод по всей нашей хлебородной полосе гремел. Железенские рабочие отряды в деревнях советскую власть укрепляли. Чуть кулаки начнут шевелиться — беднота и вызовет железенский отряд.
У нас на сердце полегче стало, как Железенск показался. Ребята поют идут. И лошади повеселее пошли.
Когда наш отряд пришел, там два полка формировались и эвакуация шла. Везли в тыл оборудование с военного завода, ценности, зерно.
Влили наш отряд в полк. Андрюша комротой стал. Дали нам боеприпасов, ожили мы.
Слышим, сильные бои идут у Екатеринбурга, но и он пал, и мы опять остались в пути, в отрыве. Ехали опять же не по железной дороге, а проселками да трактом.
Тут я насмотрелась всего.
То едем по ровному месту, то по камню, по увалам. Вдали над лесом синим валом стоят горы, — похоже, что это сгрудились облака.
И народ пошел другой.
В Смоляном, вижу, бабы простоволосые ходят, по-городски: свернут шишку на затылке и железными шпильками приткнут ее. Только старухи одни и подвязывались по-нашему, по-бабьи.
Воздух в Смоляном был прелестный, бором пахло, но земля здесь родила плохо. И надел был махонький. Мужики уходили, кто в Екатеринбург, кто в Железенск, да работали на крупчатых и раструсных мельницах. А кто дома жил — колеса, колесные ободья
