Аул раскинулся по южной стороне березового колка. Летом тут не бывает воды. Но весной под защитой леса подолгу лежат огромные сугробы снега, образуя в котловине чистое, холодное озеро.
Когда аул пришел на это место, земля еще была местами черной, местами бурой, и по всей степи белели клочья разорванного солнцем снежного савана. С каждым днем их оставалось все меньше и меньше, с каждым днем, на виду, уходили они в землю прозрачно-хрустальными струйками. А около тонким бордюром и целыми гнездами появлялись пухлые, пушистые бутоны желтого подснежника.
Какое счастье — возвестить о пробуждении земли, увидеть первому весеннее небо и солнце! Но дорогая плата за это счастье — собственная жизнь. Успеть бы только развернуться. Уже идет огонь. Степь подожгли со всех сторон. Ненасытной волной хлещет бурное пламя по ложбинам и пригоркам, жадно слизывая прошлогодний ковыль. Земля трескается и чернеет. Днем огонь ползет в траве невидимый и только черный дым да шумный вихрь выдают его направление. А по ночам он смело рыщет золотым драконом, ярко освещая в небе облака.
Беспокойно и жутко на душе в эти весенние дни. Словно в благодарность небу за свое пробуждение, земля шлет ему тучи жертвенного дыма, пока оно не сделается мутно-серым и не насытится до того, что много-много дней подряд солнце будет заходить и вставать резко очерченным багровым диском.
Но весна быстро закроет обожженные места зелеными коврами, а вслед за тем зазеленеет, оживет и весь земной простор.
Деревья уже налились от корней до кончиков ветвей пьяным соком земли и стоят, замерев от избытка нахлынувшей силы, готовые в любой момент разорвать набухнувшие почки.
Все ожидает лишь условного знака.
Но вот потемнело в небе, ударило в тяжелых тучах, и сверкнула первая небесная стрела. Пошел тихий теплый дождь, весенний дождь. Что он сделал со степью? Будто сама жизнь дохнула на землю.
Почки лопнули, и в два-три дня опушили лес молодой, еще смолистой зеленью. Травы быстро пошли в рост и буйной порослью покрыли степь из края в край. Влажным ветром разогнало горький дым, и солнце уже смотрит ясными глазами.
Скот теперь круглые сутки в степи. Молодой подножный корм опьянил его. Для него это лучшее время в году.
Ликуют и степные люди. После гнилых зимовок, после голода и холода весна дает им все. Не нужно заботиться о сене и не страшны ни буран, ни гололедица. С утра все, у кого имеется хотя одна верховая лошадь, разъезжают по соседним аулам или, сидя в юрте на подушках, пьют продымленный кумыс, холодный айран и кирпичный крепкий чай, а по ночам долго ведут разговоры о больших и малых степных делах. Но бабы работают вдвое. Летом все хозяйство на их руках, вместе с пастухами они не знают покоя.
Иса поставил свою юрту подле свата, на конце аула. Возле юрты он загородил березовыми кольями пригончик. Собственно пригон и не был нужен, так как четыре барана ходили в стаде свата, а коровы и так отлично знали свое место, но не хотелось, чтобы всем бросалась в глаза его бедность. А он, действительно, в ауле был беднее всех…
Первый месяц Иса прожил беспечно. Каждый день он пил у кого-нибудь кумыс, нередко ел и мясо. Дома тоже было что поесть. Когда же старые запасы подошли к концу, стала беспокоить мысль, как жить дальше. Что-нибудь надо же делать. Хорошо лежать на кошме и никуда не спешить, ни о чем не думать, но стыдно ему будет побираться у богатых. Он и сам не какой-нибудь. Дед его владел такими табунами, что не всегда и счет им знал. Все творится волей бога. Если у одного он отнял, то почему не может дать другому?..
Однажды, катая на доске крутое тесто, Карип осторожно заметила:
— Муки бы надо.
Иса не ответил.
— Если поедешь в поселок, возьми.
— Деньги где? — огрызнулся он.
— Я так говорю… чтоб знал.
Но он сейчас же натолкнулся на счастливую мысль.
— Говори еще, что надо. Сегодня поеду в поселок продавать барана.
— Соли нет, спичек. Керосину немного бы.
— Куплю.
Через час Иса уже трясся кочкой на спине старой пегой кобылы, оглядываясь изредка назад, где у него в скрипучей арбе беспомощно лежал на спине крепко связанный черный баран.
Сбыть барана в поселке было нетрудно. Лавочник Михей Иваныч в складчину с почтарем сейчас же дал ему подходящую цену.
Наливая Исе в скотский пузырь полфунта керосину, Михей Иваныч говорил:
— Ты вот коровку бы нам доставил, а то бычка. Человек ты честный, порядки наши знаешь, оно и нам-то лучше. Поселок во-о какой, миру много, а все, как лето, только с чаю на чай и перебиваются. У меня вот теперь родня из города гостит. Просто стыд перед ними. Не верят, что мяса нет, смеются. Баба с ног сбилась, не знает, чем накормить. Валяй, брат, делай забойку. А Джелдаску мы по шеям. Зазнался собака. Прошлый год еще туда-сюда, а нынче убил паршивенького кунанчегаришка[5], да на том и покончил. Подумай-ка хорошенько.
Иса не чуял под собой земли.
— Ой-бай, Михей! Мой давно об этом думаль. Только как. Нехорошо. Стыдно отгонять Джелдаску. Он давно бьет станичникам скотину.
— Какой там стыд? Говорю тебе, по шеям его, подлеца. Я уж и Василию сказывал. Тот тоже ворчит.
— Ладно! — решительно отозвался Иса. — Послезавтра пригоню.
— Валяй! Только уж ты, Иса, не обходи меня. Оставляй мне, что получше, почки, язык, рубашку.
— Что ты, Михей! Кому больше отдам? Сам тебе принесу.
— То-то!
— Кому больше?.. Я давно думаль забойку делать. Русскому где с этим мараться, а киргизу по руке. Русский может и купить.
Домой Исишка ехал ханом. Ничего, что у него, пока он разговаривал на улице, кто-то пропорол пузырь ножом, и керосин до капли ушел в землю. В этом он сам виноват. С русским не зевай. Народ проворный. Но сейчас это пустяк. В арбе у него вместо барана ерзает полосатый кап с мукой, в кармане в такт толчкам позвякивают деньги, а главное, самое лучшее — впереди. Что у него впереди? Ах, вспомнил! Забойка! И он затянул во всю свою звонкую глотку бесконечную песню, да так и не замолкал уже до самого дома.
На другой же день весь аул узнал о том, что Иса теперь будет бить скотину для верхнестаничников. Конечно, соглашались старики, кому же лучше знать это дело, как не Исе. Он знает русские порядки, знает, как и тушу разделить и как прибрать ее. Не то, что они, степные и дикие киргизы.
Сват продал в долг Исе отдоившую корову, и в первую же субботу станичники были со свежим мясом.
Охотников продать ненужную скотину всегда было достаточно, и предприятие сразу же встало на твердую ногу. Целыми днями суетился Иса: то подыскивал корову, то собирал долги. Теперь у него всегда в кармане были деньги. От каждой забойки что-нибудь да оставалось. И вместе с деньгами росло в нем сознание своей деловитости, росла надежда на лучшие, спокойные дни…
VIII
К концу лета Иса уже мало походил на джетака. Он завел уже кое-что получше из одежды, в разговоре со своими держался с достоинством и не так часто сбивался на русский язык.
Карип тоже не сидела. Когда подле колков закраснела клубника, она, не разгибая спины, ходила по опушкам, собирая душистую ягоду, сушила ее на высоких нарах подле юрты и выгодно сдавала скупщикам.
Жизнь шла гладко. Не было особенных достатков, но и ничто не говорило о нужде, о голоде. Не было случая упрекнуть себя в рискованном поступке.
Теперь Иса не только разъезжал по гостям, но нередко принимал и сам. Правда, он не мог угостить ни кумысом, ни мясом, но баурсаков и чаю у него всегда было вдоволь. Где же сразу? А вот пускай приходят к нему на будущий год. О, если бог поможет, на будущий год он уже совсем окрепнет. Он еще возьмется за одно такое дельце. Он знает, как можно заработать у русских. Тогда к нему и сам Василий заедет ночевать.
А с Василием Иса встречался редко. Избегал этих встреч, был еще немножко должен, да и с мясом все выходили нелады.
Раз, уже в августе, Иса возвращался с забойки. Обеденное солнце неумолимо жгло и без того сожженную, давно отцветшую, желто-бурую степь. Серое облако едкой пыли держалось все время рядом. Вместе с пылью живой волной поднималась и падала мелкая кобылка. Пауты и мухи хищной стаей кружились над лошадью, лезли ей в глаза и нос, садились на спину, и как она ни махала хвостом, успевали протыкать ей кожу. Лошадь фыркала от пыли и зуда, тяжело мотала головой и на ходу лягала себя в брюхо. Но Иса не чувствовал ни духоты, ни жара. Перебрасывая взгляд с предмета на предмет, он воспевал и небо, и степь, и самого себя:
Ой, да едет Иса,Иса Кунанбаев.Был джетаком он,Стал степным киргизом.Едет он дорогой,Пыль кругом летит,Пыль летит, кобылка скачет,Солнце к вечеру кочует.У Исы в кармане брякает.Это деньги там стучат.За корову деньги выручил.
И только занес он под самое солнце переливчатую ноту, как из-за гривы навстречу кто-то выехал на русской тележке. Острый глаз поймал знакомые приметы.
