И уже ни он сам, ни она, как ни старались, ничего не могли поделать. Светоч, лишь воспламенившись, сразу же понял, что его ждет в таинственно смердящей роковой пещере соблазна, а потому тут же и угас.
И тогда она решила отомстить за свой позор и унижение и подняла крик на всю гостиницу, обвиняя Алешу в том, что он сам хотел ее изнасиловать. Парень, стуча от страха зубами, в одних трусиках, бросив все свои краски и кисти, выскочил из окна, благо что ее номер был на первом этаже, и бросился к морю.
План и видение того, как он покончит с собой, нарисовался в голове еще до того, как он достиг побережья. Он уже слышал жуткие свистки и топот ног за спиной, но более всего его страшили две гигантские, высотой в полнеба, дряблые женские сиськи, что неслись сейчас за ним по пятам и, хищнически разинув зубастые соски, ревели, как милицейские сирены.
И он, весь в слезах, от мучительного стыда за свою мужскую беспомощность и гонимый теперь уже и страхом, пожалуй, даже против собственной воли, бросился в морскую воду…
И вскоре понял, что он уже в раю, потому, что такие глаза, что увидел он над собой, могли быть лишь у ангелов. И такие нежные руки. И такой голос. Неземной, чарующий голос, который звучал в тишине ночи:
– Ты что же это, дурачок, удумал? Как же это можно?
– Я не хотел… Это старуха меня гнала…
– Это твой грех несся за тобой по следам.
– Я не согрешил!
– Но согласился…
– Да! Но не смог, как мужчина не смог, хотя мне нужны были те деньги…
– Это не ты не смог, это твоя душа, все существо твое воспротивилось…
– И не смогу теперь уже никогда. Это тело старухи… Оно теперь вечно будет преследовать меня?
– Лишь до тех пор, пока ты не узнаешь, что такое настоящая любовь.
– Этому можно научиться? Я постараюсь…
– Нет! Это или приходит, и тогда, как цветок, распускается твое сердце и ты живешь в согласии, в радости и любви. Или не приходит никогда. И тогда все то же самое: семья и дети, но только нет ни согласия, ни любви, а лишь горечь холодного очага и печаль тоскующей и умирающей души…
Юноше на лицо упала слезинка, за ней вторая, третья. И он вздрогнул от того, что его сердце кто-то пронзил раскаленной стрелой.
– Мне очень больно, Ангел!
Из Алешиных глаз потекли слезы.
Но вот вместо боли всего его стало наполнять нечто более напоминающее разлившееся, молодое пенящееся виноградное вино, что потекло по его венам, наполнило собою сердце, отрезвило ум и прояснило взор.
А затем Ангел всего лишь нежно коснулся его губ.
Алексей ощутил, как с этим поцелуем он наполняется некоей, незнакомой ему ранее неземной силой. И вот напоение, казалось бы, уже произошло и стало искать для себя выхода.
Юноша вдруг почувствовал, как он приподнимается над землей в объятиях своего Ангела-спасителя.
Как его естество само, без подсказок и посторонней помощи, входит в неведомое ему ранее сокровенное место, погружаясь и заполняя его собою.
И как происходит уже новый взрыв, подобный извержению земного вулкана и уносящий их обоих высоко в небо.
А потом только упоительное, ни с чем не сравнимое парение там вдвоем.
Утром он проснулся в своей комнате. Уже не мальчик, а мужчина. И этот Ангел лежал рядом в его кровати. Он или, что точнее, она – еще крепко спала, совершив сегодня ночью настоящий подвиг, спасая не столько тело, сколько юную Алешину душу…
Он оделся и, преисполненный любви к этому неведомому для него земному творению, взяв бумагу и кисти, стал рисовать портрет своей Незнакомки…
– Грошев, ты что, заснул что ль? – толкая его уже в бок, обращался к нему старший поста.
– Вы что-то спросили? – пробормотал художник, очнувшийся от воспоминаний.
– Иди в дом, тебя там встретят…
– Услышал! Неужели Он меня услышал? Нет, не может этого быть! – примерно так, всю дорогу до входа в особняк бормотал себе под нос Алексей.
Фома, сосед по школьной парте, все годы учебы в школе списывающий у Грошева Алешки контрольные и домашние задания, двоечник Фома, а сейчас самый крупный местный олигарх, встретил его в столовой. Он уже сидел за столом, где были выставлены, правда, чуть поодаль, и тарелки с закусками для школьного друга.
Фоме, как и Алексею, только год назад исполнилось сорок. Крепкий, спортивный, чуть выше среднего роста, красавец с посеребренными висками, можно даже сказать, местный царевич из народной сказки, молча смотрел на Алексея.
Того уже раздели и даже обыскали еще при входе. Но лучше бы не раздевали, так как под драной курткой была лишь одна грязная рубашка. Показали, где вымыть руки, и привели в столовую.
– Здравствуй, Алексей, и садись к столу, – сказал Фома и рукой показал место.
– Да я не затем, я не пью уже вторую неделю.
– Тебе никто и не предлагает здесь пить! Но с едой-то ты, надеюсь, еще не завязал?
– С едой – нет, не завязал, – ответил школьный друг и, не справившись с собой более от знакомых запахов, что витали вокруг стола, проглотил слюну…
– Садись, я по два раза не приглашаю! Сколько и для чего тебе нужны деньги?
– Я не за деньгами пришел… Я к ней!…Сон тут на днях мне приснился. Вся жизнь после того сна вверх дном пошла… Стоит она у меня перед глазами и даже спать не могу, так боюсь, что потеряю ее во сне…
– У тебя с головой все в порядке?
– Пока не жаловался.
– Оставьте нас одних, ребята. Пожалуйста… – обратился Фома к людям, что заполняли столовую – Все, пожалуйста, я сам позову, когда надо будет.
Потом он встал, взял свой стул и подсел к Алешке. Сел напротив и внимательно посмотрел ему в глаза.
– Радость ты моя, что же ты себя до такого скотского состояния-то довел?
– А так думаю, что все, да и сама жизнь моя под гору покатилась с того момента, как я тебе ее продал…
– Прошлого назад не вернуть. В чем-то еще можно покаяться. А о чем-то лучше сразу же и забыть…
– Ты же сам знаешь, я двадцать лет даже не вспоминал… А сейчас сердце из груди рвется, так мне больно…
– Ты выпей, не стесняйся…
– И вправду не могу. Поверишь ли, хочу… – он уже говорит, да чуть не плачет. – Даже рюмку в руки беру, а выпить никак не получается, то кто-то заденет, то сам расплескал… Не получается, и все.
Тогда Фома взял в руки бутылку и стал наливать водку в Лешкину рюмку. Не успел долить и половины, как тонкое стекло треснуло, и вся водка оказалась на белоснежной скатерти…
«Грош», видя, как тонкое полотно впитывает дорогущий напиток, замер.
– Чудны дела Твои, Господи! – сказал Фома и добавил. – А тебе и не поверил. Знать бы, к чему все это?
– Дай хоть одним глазком взглянуть… Большего и не прошу даже.
– Продавать не надо было. Тогда бы и не пришлось просить. Да и как ты сам-то не понимаешь? Это равносильно тому, что ты к нам в постель третьим лечь просишься…
– Сказал тоже… Ладно еще, если бы она была живым человеком.
– А она для меня и есть самая из живых живая…
– И ты что, все эти годы вообще без них…
– Сам знаешь, сколько я в молодости дров наломал. А как ее у тебя в доме увидел, то с тех самых пор мое сердце принадлежит только ей. И где я только ни пытался ее искать…
И видя, что Алеша совсем сник, сказал:
– Ты же художник, нарисуй… восстанови по памяти… Хотя понимаю, что этого уже никому не повторить… Но поверь, придет время, и ты нарисуешь другой портрет…
– Какой я теперь художник? Был художник, да исписался.
– Да не исписался ты, а сломался просто. Но это дело поправимое. Ты где сейчас живешь-то?
– Нет у меня дома, Фома. Сам не помню, как по пьянке что-то подписывал.
– Это же беспредел. Но это еще при желании можно поправить. Я сегодня на пару дней за границу улетаю, ты уж потерпи чуток, а потом я тебя сам найду и к работе в своем загородном доме пристрою. Время там у тебя свободного будет много, пить не дадут, а писать снова сможешь и даже свою мастерскую будешь иметь.
И тут Фома понял, что еще минута, и Алешка сейчас просто заплачет. А потому быстро встал и, как бы заканчивая разговор, добавил:
– Ешь спокойно, тебя торопить никто не станет. А мне надо собираться. Тебя потом до города подвезут, да заодно с моими ребятами в магазин зайдешь, они тебя немного приоденут, а то смотреть на тебя без слез не могу.
И Фома неторопливо покинул столовую.
Алеша в полном одиночестве начал есть.
Вскоре машина понесла его к центру города. Фома слово держал. Из парикмахерской Алексея провели в магазин, из которого он уже выходил похожим на банковского клерка. Не хватало, пожалуй, лишь тросточки…
Был «грош», да в миг стал «алтын».
Машина с сопровождающими уехала, и тут Алеша услышал знакомый голос:
– Лешенька, сынок, ты ли это?
Алексей обернулся и увидел свою соседку Антонину Прокопьевну. Сколько же за свою жизнь она поклонов в местном храме-то положила за своего непутевого соседа, которого и искренне любила, и оберегала, пока он сам не опростоволосился, подписав эту самую проклятую бумажку, что лишила ее покоя, а его и жилья.
