Но вот, рано или поздно, от обилия впечатлений наступает полное отупение. Глаза видят, но ничего не воспринимают, уши отказываются слышать, в сознании полная сумятица: раскопки древних поселений, развалины античных городов, средневековые крепости и монастыри, обилие фресок в церквях, которых такое множество на нашем пути, что история одной церкви вытесняла историю другой. Я уж не говорю, как слепило глаза великолепие иконостасов, таких, как в монастыре Кикос, больше похожем на дворец венецианских дожей, нежели на скромную обитель...
Но остановка в какой-нибудь деревеньке, где-нибудь в труднодоступном районе Троодоса, нам помогала, она возвращала нам бодрость, и мы снова могли часами слушать Марию и не испытывать вины за то, что устаем и слушаем ее вполуха.
В один из таких дней мы осматривали в лесу над обрывом маленькую церковь святого Николая, построенную в XI веке; с виду обыкновенная хижина — купол закрыт двускатной черепичной крышей, а священника, низкорослого человека в грубом суконном одеянии, перепоясанном веревкой, скорее, можно принять за странствующего монаха. Но вот что странно, именно эту скромную церковь, этого скромного человека я по сей день и помню. А ведь он даже нам не улыбнулся. Просто показал настенные росписи и немного раскрыл их сюжеты. И так же тихо, как встретил, проводил нас.
Ночевали мы недалеко — в деревне Какопетрия. Она, как и все деревни здесь, возникла неожиданно, вдруг из-за поворота, и будто бы стояла на расколотой скале. Мощеные узенькие улочки, как высохшие речушки, петляли круто сверху вниз к ущелью, где шумела вода. Маленькая деревенская гостиница «Линос» ничем особенным не отличалась от соседних домов... Внутри, в коридорах, — каменная прохлада. Комнаты убраны традиционно по-деревенски: высокая железная кровать с двойным матрацем, шкаф с зеркалом, плетеные стулья, сундук, ножная швейная машина... И уж совсем музейные экспонаты: приемник, телефонный аппарат в деревянных коробках, и утюг для угля — действующие. Только ванная комната современная. И японский телевизор.
Поужинали в таверне хозяина. Выспались хорошо под шум горной речки, а утром, после завтрака, окружным путем спустились на деревенскую площадь. Там за белыми столами уже сидели местные. Наше появление отвлекло их. Они повернулись к нам и стали рассматривать... Кто-то кому-то подносил кофе. И мне принесла женщина. Когда же настал момент расплатиться, Зенос остановил меня:
— Вас угощает человек, — сказал он, взглянув на старика, сидящего за соседним столом.
Ему могло быть лет девяносто, а может, и все сто. Но здесь, в горном воздухе вокруг лесов, он выглядел гладким, свежим и бодрым. Он посмотрел на меня многовидевшими глазами, и я кивком головы поблагодарил его.
Вот таким образом, прекрасно, мы распрощались с Троодосом и, спускаясь на равнинную часть Кипра, к морю, не подозревали, что с каждым километром все увиденное здесь превращается в воспоминание. И почувствуем это только у себя дома, в снежной еще Москве.
В Никосии, в Археологическом музее, я глядел на обломки античных скульптур, а у самого вертелось в голове: как же долго на этом белом свете нас не было, как же поздно я родился... Всякий раз, когда случается вот так разглядывать древние скульптуры, я вспоминаю знаменитую клавесинистку Ванду Ландовску. Она гостила у Родена, большого любителя клавесинной музыки, он водил ее по своему домашнему музею античной скульптуры и с такой теплотой говорил о каждом куске мрамора, что Ландовска не выдержала: «Маэстро, почему бы вам не слепить им руки и недостающие части?» Великий Роден смутился, не сразу нашелся: «Мадам, я не смог бы этого сделать...»
Уже на улице я не без иронии сказал Марии:
— Мария, в нашем представлении греческие боги синеглазые, кудрявые блондины.
— Они такими и были, — не задумываясь ответила она. — Мы греки, — сказала она, — в основном православные, как и сам Христос, смуглые. — Но, почувствовав, что ее ответ был спровоцирован мной, пустилась в долгие рассуждения о предмете нашего разговора и в конце концов свела все это к тому, что здесь, в Средиземноморье, храмы античных богов соседствуют с христианскими храмами, с мечетями...
И снова, как и в прошлый приезд, стоя у демаркационной линии, за которой лежала занятая турками часть Кипра, я вспоминал слова эллинов: «Когда Афродита в объятиях Ареса, люди на земле живут мирно и спокойно». Значит, в наши дни, богиня любви не в ладах с богом войны. Иначе не было бы здесь, в Никосии, ни этой демаркационной линии, ни грусти, которую мы испытывали, глядя вслед ооновскому пикапу.
К концу пятого дня мы пропахали гектары информации, и этому полю еще не было конца.
— Мария, может, хватит, — кто-то осторожно заметил, — поехали, куда глаза глядят.
И Мария, сидящая на переднем сиденье, кажется, начала сдаваться.
Некоторое время мы неслись в никуда, и вдруг Зенос остановил машину недалеко от мандариновой рощи. Мария оглядела нас:
— Пойдите сорвите себе цитрусы. И мы, как послушные школьники, получившие разрешение от старших на что-то недозволенное, ринулись в оранжевую долину... Не знаю как другие, но я впервые протянул руку к ветке дерева с мандаринами. И тут меня кто-то окликнул...
Надир Сафиев
Земля людей: Made in USA
Дорогие читатели «Вокруг света»!
Ни редакция, ни автор не планировали этого предисловия. Но Югославский кризис — трагедия такого масштаба, что проигнорировать его, сделав вид, что все идет своим чередом, нельзя.
Признаюсь, это особое состояние — будучи гражданином России, работать сегодня в Америке, когда никто не знает, насколько охладятся отношения между ними.
В день начала бомбежек я прочитал свою лекцию по экологии, бывшую первой из многих последующих, где, помимо самого предмета, мы говорили о происходящем в Европе. Реакция студентов в первый день была неявной: никто еще ничего толком не знал. Пройдет неделя — и мои студенты будут говорить о геноциде в Косово, крыть политиков, НАТО, бомбежки и сетовать на то, что Америка опять размахивает дубиной...
Через час после лекции ко мне в кабинет ворвался Двэйн. Он — профессор-историк, влюбленный в Россию и русскую культуру.
— Сергей! Они что, спятили?! Дурдом! Ты мне можешь объяснить, что происходит?! Ведь теперь весь мир в очередной раз будет думать, что и я тоже хочу этой войны!
Мы долго разговаривали с ним о происходящем, а через несколько минут после его ухода в мою дверь вновь раздался стук. Это была Джейн — преподаватель психологии:
— Сергей, это какой-то кошмар! Мы как услышали про это, сразу подумали про тебя. Это ведь не совсем рядом с Москвой? Твои родственники и друзья не пострадают?
Потом я за одну неделю трижды выступал, рассказывая о России перед разными аудиториями. Во всех случаях начинал с того, что показывал в зале полсотни слайдов с крупными планами людей, снятых взразброс на московских улицах, в парке подмосковной Балашихи, в Вологде, в маленькой смоленской деревне... Подходя по том ко мне, слушатели благодарили, раз за разом отмечая именно эти портреты русских лиц...
Как русского, меня многие американцы спрашивают: мол, что же делать в такой ситауции? Как будто я эксперт. Но я твердо знаю одно: что бы и как бы ни происходило, бомбить нельзя. Повсюду живут такие же люди, как и мы, — о чем я и рассказываю в очерке.
Автор
Портленд, 5 мая 1999 г.
Про комфорт, моду и соседей
Многие американцы избалованы утонченным бытом и не умеют терпеть неудобств. Многие, но не все. Точно так же, как многие из них ничего не умеют делать руками, что категорически нельзя распространять на общество в целом. Здесь много настоящих умельцев. Среди моих знакомых таких множество, так что я, будучи не очень типичным русским (не могу похвастаться мастерством в работе руками), уступаю им по хватке в ремонтных, строительных и прочих практических делах.
Летом, в Москве, опаздывая на самолет в Шереметьево, мы ковырялись с машиной моего товарища на Преображенской площади, но починил ее все-таки американец — мой коллега, профессор, которого нам и предстояло провожать. В то же время в одной из знакомых мне авторемонтных мастерских в Вашингтоне работает русский механик Петр, так в этом месте окончательный диагноз безнадежности в починке чего-либо ставится американцами в форме: «Если Питэр не может этого сделать, значит этого просто нельзя сделать вообще...»
Еще одно следствие комфорта: многие американцы совсем не привыкли терпеть чувство голода. Еды повсюду так много, она такая вкусная, красивая и дешевая, что к ее постоянному наличию люди привыкают как к данности. Побочных эффектов этого предостаточно: переедание является колоссальной проблемой в обществе; бесконечные рекламы продуктов абсурдно соседствуют с реклама диет и дорогих систем похудения; по ТВ периодически проскакивают массовые развлечения типа детского творчества — вырезания фигурок из фруктов, съезжания с горок в бассейны со взбитыми сливками или джемом. Или кинозвезда третьего эшелона с восторгом рассказывает, как на вечеринке общество изгалялось в играх с фруктами: кто дальше кинет арбуз и прочее... Обхохочешься.
