— А ты как же?..
— Обо мне, Егорушка, толк невелик…
— А если тебя убьют!..
— Так что же, видно, такова моя судьбинушка… Я и то вволю пожила на белом свете… Все равно умирать надо!..
— И ты, старуха, схоронись в подвале с Танюшей.
— Что же, пожалуй… Только как ты-то, Егорушка?.. Нет, тебя одного я не оставлю, а с тобой останусь… Да, знаешь что, мой сердечный, подполье-то большое, и тебе там места хватит, — предложила Пелагея Степановна своему мужу.
— Ври еще там. Полезайте в подполье, а я найду себе место, где укрыться, — голосом, не допускающим возражения, проговорил Егор Ястреб.
Подполье под домом, где жил старик приказчик, было на самом деле довольно поместительное. В нем было можно свободно укрыться трем человекам.
В минуту крайней опасности, когда злодеи-пугачевцы, с оружием в руках, хозяйничали в Казани, предавая огню и мечу все, что им встречалось на пути, Пелагея Степановна и Танюша спустились в подполье.
Сколько они ни убеждали Егора Ястреба спрятаться с ними, старик не согласился и остался вместе с Серебряковым, Демьяном и Мишухой.
Все они, с общего согласия, решили недешево продать свою жизнь и, если нужно будет, то умереть геройской смертью. Им удалось в том убедить и старика Ястреба, и он стал спокойнее ждать своей участи.
Все четверо, с оружием в руках, в числе других воинов и горожан, верных своему долгу, собрались защищать город от неистовства мятежников-пугачевцев.
Но что значит горсть храбрецов против огромной силы мятежников?
Прошло немного времени, и Казань очутилась в руках злодеев.
Только один кремль, благодаря неприступности своих стен и геройству немногой дружины, уцелел от погрома.
Солдаты и горожане, сражавшиеся с мятежниками, были частью перебиты, частью взяты в плен.
Старик Егор Ястреб, вооруженный добытым им старинным бердышом, не уступал в храбрости другим защитникам Казани и пал геройской смертью; так же был убит и мужик Демьян; оба они своим геройством вполне искупили свои грехи.
А Сергей Серебряков и дворовый Мишуха Труба напрасно искали в бою смерти: смерть щадила их и, взятые в числе других горожан в плен, были, погнаны мятежниками в стан к Пугачеву, на «праведный царев суд».
Пугачев, как уже знаем, вдруг приказал снять осаду кремля и поспешно отступать. Причиной этого отступления было неожиданное появление гусар отважного Михельсона, шедшего на защиту Казани.
В числе пленных приведены были в стан к Пугачеву его жена Софья и двое его детей подростков — сын и дочь.
Софья Пугачева и дети жили до этого времени в Казани. Губернатор Брандт нарочно приказал привести их в Казань, чтобы уличить Пугачева посредством жены и детей.
Когда толпа пленных изнуренных была приведена к Пугачеву и он, сидя в золоченом кресле, с самодовольной улыбкой стал рассматривать несчастных, взор его случайно упал на Софью с детьми. Он узнал их — удивление и радость выразились на его суровом лице.
— Приведите вот эту бабу с двумя детьми, а остальных прочь гоните, пусть ждут моего суда и расправы, — дрогнувшим от волнения голосом проговорил Пугачев своим приближенным, показывая на Софью.
Бедная женщина с глазами, полными слез, и дрожа всем телом была подведена к Пугачеву.
— Все прочь от меня, подальше! — повелительно махнув рукою, проговорил самозванец.
Казаки послушно исполнили приказание.
— Подойди поближе!.. — проговорил жене Пугачев.
Софья подошла и молча поклонилась.
— Ты знаешь меня, узнала?! — тихо спросил у ней самозванец.
— Еще бы не узнать!..
— Кто же я… по-твоему!..
— Мой муж…
— Я… я царь… слышишь…. царь твой!..
— Муж ты мне, а это твой сын, а вот дочь, — показывая на детей, прижавшихся к ней со страхом, промолвила Софья.
— Смолкни, ни тебя, ни твоих детей я… не знаю! — хмуро и сурово проговорил Пугачев.
— Что говоришь, Емельян, побойся Бога!.. От меня, пожалуй, отпирайся, но от своих кровных детей… Иванушка и Маша тебя помнят… они тебя узнали. Хочешь, сам у них спроси.
— Вы меня знаете, ребятки? — спросил Пугачев у детей, глядя куда-то в сторону, а не на них.
— Знаем, — чуть слышно ответили дети.
— Кто же я?
— Ты нам тятя! — за себя и за сестру ответил маленький Ваня.
— Я… царь ваш!..
— Нет, тятя…
— Молчать, щенок!..
— Грешно тебе, тятя, будет обижать нас и маму…
— Однако, мальчонка, у тебя остер язык!.. Слушай, Софья, и вы… Твой муж, а мой верный слуга был казак Пугачев, он был похож на меня лицом… Пугачева убили в сражении… Давно убили… Поняли вы?
— Полно, Емельян, не бери на свою грешную душу нового непрощеного греха. Отпираться от своих детей — великий грех. Или же от тебя совсем отступился Господь, и ты весь погряз в грехах и беззакониях! — на этот раз совершенно уже твердым голосом промолвила Софья, возмущенная до глубины души поступком мужа.
— Смолкни, Софья, во мне бес сидит, не разбуди его!..
— Вижу и без твоих слов, что бес тебя обуял совсем. Ходит он по твоим следам, не дает тебе покоя.
— Слушай, Софья, мой сказ… Для всех ты жена казака Пугачева, убитого в сражении, так всем ты и скажешь.
— Ты отпирайся, а я не отопрусь.
— Я заставлю.
— Что, иль язык вытянешь?
— И вытяну… Не губи себя и детей. Если станешь называть меня своим мужем… то прикажу… повесить… тебя вместе… с детьми, — побледнев, глухо проговорил самозванец.
— Злодей… Злодей!
— Ты, как жена моего верного слуги Емельяна Пугачева, будешь жить в моем стану и пользоваться моими царскими милостями! — важно проговорил Пугачев, входя в свою роль.
— Ни мне, ни детям твои милости не нужны!..
— Ни супротивничай, Софья!
— Не кричи, не страшен ты мне… Слышите ли, детки милые, что отец говорит… отпирается он от вас сердечных… Ох, болезные, нет у вас теперь батюшки! — захлебываясь слезами, проговорила бедная женщина…
Дети тоже горько заплакали.
Как ни кровожаден был Пугачев, а дрогнуло у него сердце при виде плачущих детей.
— Да замолчи же, Софья, и прикажи не плакать своим детям… их слезы… что нож в сердце…
Пугачев хотел еще что-то сказать, но голос ему изменил и на глазах его появились слезы, может быть, первые в жизни.
Он быстро встал, подошел к сыну и дочери и дрожащей рукой стал гладить их по голове.
— Теперь, Софья, ступай… и уведи детей… Ужо вечером я пришлю за тобой…. Поговорить мне надо, помни, что ты жена моего верного слуги Пугачева, а я «император» Петр Федорович… Поняла ли?
Софья не ответила на это ни слова своему мужу, для нее навсегда потерянному и погибшему, и отошла от него, подавив в себе глубокий вздох.
— Казачество, детушки, ведомо ли вам, что эта баба и двое ребяток — жена и дети моего верного слуги убиенного Емельяна Пугачева… Я чту его память и окажу его бабе и ребяткам мою «ампираторскую» милость! — громко проговорил Пугачев, показывая на Софью с детьми, и приказал их увести.
— Гоните теперь пленных ко мне на суд и расправу!
Всех пленных поставили на колени, в том числе Сергея Серебрякова и Мишуху Трубу.
Серебряков не хотел было становиться на колени, но здоровый удар по шее заставил его невольно опуститься.
Позади пленных поставили заряженные пушки.
Поднялся страшный плач и вой.
— Баб и ребяток малых не трогать!.. — раздался властный голос Пугачева.
— Кто хочет служить мне, вставай и отходи к стороне, а кто не хочет, здесь останься… — опять послышался голос самозванца.
Площадка, где стояли на коленях пленники, опустела. Жизнь манила пленных и мучительная смерть страшила их.
На площадке осталось только двое — офицер Серебряков и Мишуха Труба.
Пугачев окинул их грозным и презрительным взглядом.
Ранее не заметя их в толпе пленных, теперь он узнал Серебрякова и дворового Мишуху, и лицо его исказилось страшной злобой.
LXXXI
Долго Пугачев не спускал своего злобного взгляда с Серебрякова, он как бы наслаждался смущением молодого офицера, который молча стоял перед ним.
— Знакомый человек, здорово! — насмешливо промолвил Пугачев.
— Здравствуй!
— Изменять мне задумал; с моим воинством сражался. Повесить бы давно тебя следовало, да Чика за тебя стоял горой.
— Что же, вешай, тебе не привыкать губить человеческую жизнь.
— Петли, барин, тебе не миновать.
— Что же ты медлишь?
— Успеешь; повешу, когда придет время. Не спеши. И этого изменника тоже повешу, — проговорил самозванец, показывая на Мишуху Трубу.
Дворовый парень нисколько не растерялся и смело стоял перед Пугачевым.
— За что вешать? Ни барин, ни я и не думали тебе изменять, — оправдываясь, проговорил Труба.
— А против меня, своего «ампиратора», осмелились поднять оружие.
