Огонь и дым остались позади, а в легкие врывалась грозовая свежесть. Стянув с головы фуфайку, Игнат запрокинул лицо к небу и увидел.
Над миром летела вещая птица — ее крылья были похожи на черные тучи, а когти — на белые молнии. Лица ее не рассмотрел Игнат: птица летела с востока на запад, и маховые перья задевали облака, пока, наконец, не пропороли острым краем их округлые животы. И тогда на землю, как из худого ведра, хлынул ливень. Он вымывал из деревни огонь и тьму, и навь, и гниль, и оставлял после себя стерильность и чистоту, прощение и покой. Подтянув колени к груди, Игнат упал обожженной головой в прохладную мякоть земли и закрыл глаза. И не слухом — но всем сердцем и всей душой слушал песню — без слов. Прощальную песню вещей птицы:
— От востока до запада, от севера до юга прольется не дождь — прольется вода живая. И с перьев моих уйдет в землю. Из земли — в родники. Из родников — в реки. Из рек — в моря. И с моря поднимется семь облаков. И в первом облаке — будет Явь. И во втором облаке — будет Свет. И в третьем облаке — будет Дождь. И в четвертом облаке — будет Плод. И в пятом облаке — будет Мир. И в шестом облаке — будет Жизнь. И в седьмом облаке — будет Бог. Укроют они землю от хулы всякой, напраслины, от острия в темноте, от яда в сосуде, от грома и молнии, от гнева и наказания, от льда и огня, от черного дня. Так было, так есть, так будет до скончания времен, и Слово мое истинно и крепко, ибо Слово мое — Любовь.
10
С утра еще было облачно, а к полудню распогодилось, и небесная кисея истончилась, пропустила, наконец, лучи майского солнца. Тотчас развернулись, показали нежно-салатовые брюшки новенькие листочки, и расчирикались на проводах воробьи — радостные, что пережили долгую зиму и бескормицу.
Ярмарка еще пустовала: люди слушали праздничную службу, и Игнат прошел насквозь все павильоны, глазея, как мальчишка, на расписные пряники, матрешек, искусно сплетенные венки из березовых веточек, резные ложки и прочую приятную мелочь. Над шатрами, ввинчиваясь крестами в облачное кружево, высились купола пятиглавого собора. Самая широкая и густо уставленная павильонами улица выводила прямо к нему: и "дудочки" тонких колонок, и лента карниза со сложным кирпичным узором, и надкарнизная часть стен, украшенная рядом полукруглых кокошников — все было свежевыкрашенно к празднику. Только с северо-западного угла трапезной все еще высились строительные леса — собор находился на реставрации. Лесами была почти полностью скрыта и колокольня.
Игнат не стал заходить в церковь. Остановился возле ворот, прислонившись к витым железным прутьям плечом, и вдохнул полной грудью свежесть весеннего ветра, запах молодых листьев, аромат ванили и сахарных петушков, сладковатый запах ладана, и даже выхлопы с оживленных улиц пахли по-весеннему тепло.
— Сынок, подай грошик ради Христа и праздника Святой Троицы.
Старушка, каких можно увидеть в каждом приходе, тянула коричневую руку и смотрела на Игната просящими глазами.
Парень запустил руку в карман, порылся, достал мятую бумажку.
— Что ж, держи. Все равно последняя.
Старушку подержала, как бы раздумывая, прятать за пазуху или вернуть обратно, вздохнула:
— Ты-то как же, коли последняя?
— А я, бабушка, еще заработаю, — ответил Игнат. — Для того сюда и приехал.
Из подсобного помещения выскочил во двор и помчался к колокольне молодой дьячок. Игнат окликнул его, и тот от неожиданности подпрыгнул, сердито заморгал рыжими ресницами.
— Чего орешь, как на пожаре? — строго сказал он. — Не видишь разве? Служба идет.
— Простите, — сказал Игнат и поспешно достал из внутреннего кармана куртки свернутый рулоном газетный лист. — Я по объявлению, — развернул бережно, прочитал: — "Кафедральный Собор Святой Троицы проводит реставрационные работы. Требуются: плотники, маляры, иконописцы…" — свернул газету обратно в рулон: — Вот я плотник и есть. Мне отец Николай велел приехать после Троицы, да я вот пораньше…
— А-а, — сказал дьячок и важно вздернул тонкую бородку. — Как же, знаю. Так ты конца службы дождись, коли опоздал. Сейчас колокола звонить будут.
Игнат кивнул и отошел, а дьячок припустил дальше.
— Стало быть, — прошамкала любопытная старушка, — надолго ты к нам в Новую Плиску?
— Это уж как получится. Хотелось бы. Довольно с меня странствий.
— Вот и хорошо, — закивала старушка. — У нас город хороший, чистый. Не смотри, что не столица.
— А что мне столица? — весело сказал Игнат. — Я и сам деревенский. Я…
И не договорил. Над городом вспыхнул, будто пожар, и начал набирать силу праздничный колокольный звон. Из распахнутых дверей храма повалила толпа. Игнат отошел в сторонку, решил, что подождет, пока схлынет поток прихожан и, сощурив глаза, разглядывал залитые светом аллеи и слушал, как чисто и далеко разносится в воздухе перезвон.
Мимо прошла молодая мама, таща за руку зареванную девчушку — устала, должно быть, от духоты и сутолоки.
— Не перестанешь плакать, придет страшный бабай и посадит в мешок, — пугала мама, и недвусмысленно смотрела на Игната. Девчушка тоже скосила масличные глаза и замолчала, а Игнат почему-то застыдился.
Щебеча, пронеслась стайка гимназисток. Поравнявшись с Игнатом, девчонки зарумянились и прыснули, а потом ускорили шаг, шепча что-то друг другу на ушко и поочередно переглядываясь через плечо.
Прошла пожилая семейная пара. Семейство с тремя детьми. Неторопливые пожилые модницы в кокетливо заломленных на бок шляпках. Прошел пожилой мужчина под руку с женой — оба одеты неброско, явно рабочая косточка. Следом за ними — взрослая девушка под руку с подругой. Рассеянно скользнули по Игнату строгие серые глаза, встревожено вспыхнули на миг, потом отвернулись, но этой вспышки хватило, чтобы омыть Игната горячей волной.
— Марьяна… — сказал он.
Должно быть, слишком тихо, чтобы перекрыть и колокольный звон, и сутолоку, и чириканье воробьев, и далекие звуки автомобильных сигналов. Но она все равно услышала.
Замерла, не поворачивая головы, не слушая подругу, тянувшую ее за руку. Потом что-то тихо сказала, и подруга обиженно надула губы и подалась в сторону ярмарки. А Марьяна возвратилась к Игнату.
Он тоже хотел сделать навстречу несколько шагов, но ноги предательски отяжелели, будто снова по пояс намело сугробов, и не стало звона — только вой бурана, и не стало улицы — только глухая чащоба. Игнат вздрогнул, обтерся рукавом, и наваждение схлынуло. А Марьяна — осталась.
— А я не сразу тебя узнала, — тихо сказала она.
— И я… не сразу… — онемевшим языком вытолкнул Игнат.
На Марьяне было приталенное голубое пальто, и сапожки на остром каблучке, и вокруг шеи — пестрая косынка. А косы не было: крупно завитые темные локоны рассыпались по плечам, и это придавало Марьяне серьезный, какой-то повзрослевший вид.
— Где же твоя коса? — глупо спросил Игнат и испугался вопроса. Вдруг обидится? Вдруг повернется и уйдет, обдав его запахом цветочных духов — такая чужая, городская, далекая?
Марьяна усмехнулась, ответила спокойно:
— Обстригла. Что коса? Только мешалась да под рукой путалась. И подружки задразнили: Марьяна краса, длинная коса.
— Глупые, — сказал Игнат и улыбнулся.
— Глупые, — со вздохом подтвердила Марьяна и вскинула брови, вопросительно глянула на парня снизу вверх. — А тебе не нравится?
— Нравится…
Она снова вздохнула — как показалось Игнату, с облегчением. Привычно прикоснулась к локонам, накрутила на палец, отпустила. Улыбнулась несмело:
— А где же твои кудри?
— Тоже обстричь пришлось, — ответил Игнат, подумал и добавил. — На пожаре сгорели. Ожог у меня был сильный. Да как видишь, обошлось. А волосы что? Вырастут.
Марьяна согласно кивнула. Подняла руку, словно хотела дотронуться до правой щеки Игната, где оставил метку огонь, но не посмела, подержала на весу и опустила.
— В Солони пожар?
— В ней.
Марьяна помолчала, потом спросила настороженно:
— Снова… они приходили?
И умолкла, будто испугалась, что сболтнула лишнее, уставилась на Игната распахнутыми глазами — серыми, как северное небо. А он сразу понял, что хотела спросить девушка, и не стал лгать.
— Они.
— А что же люди? — прошептала Марьяна.
— Кто выжил. А кто нет.
— А если еще придут?
— Не придут. Теперь-то уж точно.
И подумал: ушла навь с обжитых земель, прогнали ее и дожди, и солнце, а теперь — даст Бог! — люди прогонят. Будет день, и пройдут по всему Опольскому уезду чистильщики, уберут остатки гнили, напоят почву живой водой и взойдут в Солони ростки новой жизни — светлой и беспечальной.
