– Ну, как жизнь, товарищи? – весело спросил Бойков.
С тех пор как Ромашкин видел его последний раз, Бойков немного располнел, лицо округлилось, но глаза по-прежнему были улыбчивыми и добрыми. «Забот стало меньше, – подумал Василий, – вот и поправился». Генерал увидел Ромашкина, воскликнул:
– Жив наш курилка! – И шагнул навстречу, протягивая руку.
– Живой, товарищ генерал, – ответил Ромашкин.
Разведчики гордо поглядывали на бойцов, сразу их окруживших: вот, мол, как наш командир с таким большим начальством, запросто!
– Что-то ты за войну мало вырос! Сколько хороших дел совершил, а все в лейтенантах ходишь.
– В старших, – поправил Ромашкин.
– Товарищ Доброхотов, надо поправить это дело. Скоро перейдем на мирные сроки выслуги. Надо Ромашкину хотя бы капитаном войну закончить. Заслужил!
– Поправим, товарищ член Военного совета, – сказал комдив. – В бою ведь так: воюет и воюет человек, делает свое дело хорошо, а мы к этому привыкаем, будто так и надо. Сегодня же отправлю представление.
– Мне по должности не положено, – смущенно сказал Ромашкин.
– И должность найдется, – успокоил комдив.
Ромашкин посмотрел на своих разведчиков. «Значит, придется с ними расставаться? Куда и зачем уходить мне от своих людей? А может, даже из полка заберут?» Василий торопливо стал просить:
– Товарищ генерал, может быть, довоюю со своим полком до победы, а там видно будет?
– Все, уже довоевался. Нет у нас впереди боевых задач. Мы войну завершили.
Вдруг зароптали, заговорили солдаты, молча слушавшие весь этот разговор:
– Как же так, а Берлин?
– Мы на Берлин хотим!
– Воевали, воевали, а Берлин без нас брать будут?
– Ведите нас на Берлин!
Бойков улыбался, потом негромко, чтобы затихли, сказал:
– Вы свое дело сделали. Остались живы, разве этого мало?
– Мало! Мы Берлин хотим взять!..
– Вот развоевались! – засмеялся Доброхотов.
Генералы уехали по своим делам, а солдаты еще долго говорили о том, что в Берлине побывать надо бы.
Василий думал о погибших друзьях, они представлялись ему живыми. Вот отец, в наглаженном синем костюме, при галстуке, всегда деловитый, озабоченный какими-то городскими делами. Василий так и не видел отца в военной форме, поэтому вспоминался он в своем гражданском костюме. Блестя золотыми зубами, встал в памяти улыбчивый, отчаянный Иван Петрович Казаков. В его доме теперь горе, родные даже не подозревают о той шутке, которую Петрович придумал для них. На все чудачества, наверное, были бы согласны его близкие – и траншеи отрыли бы, и по колени в воде ночь просидели бы, только бы возвратился их Иван. А Костя Королевич, голубоглазый, румяный, стоял, стеснительно потупясь, будто ни к боям, ни к подвигу никакого отношения не имел. И мудрый, добрый комиссар Гарбуз словно заглянул в душу Ромашкина и напомнил: «Повезу тебя на Алтай, подберем тебе самую красивую невесту в районе». А всегда остроумный, порывистый Женя Початкин шепнул: «Прощай, Вася, желаю тебе в мирной жизни всего самого хорошего». Был бы Женя прекрасным инженером… И скромный, всегда подтянутый, отменно дисциплинированный Коноплев.
Вспомнил Ромашкин и других отличных ребят – здоровяка Наиля Хамидуллина, не придется уж ему больше делать автомобили на Горьковском заводе; пекаря Захара Севостьянова, добрейшего русоволосого силача, который мечтал кормить свежим ароматным хлебом своих земляков. Тихо приблизился печальный, скромный и честный штрафник – профессор Нагорный, грустно улыбаясь, закрывал на груди рану, кивая головой, устало сказал: «Ничего, я дойду!» Целая вереница шумных румяных младших лейтенантов – выпускников училища, легших в землю на подступах к Москве, – уходила в прошлое.
Как и на параде 7 ноября сорок первого года, Ромашкин ощущал сейчас – вот она, история, и чувствовал ее поступь. В эти дни он как бы видел ту самую грань, о которой в учебниках пишут: «до» и «после». Теперь в жизни Ромашкина, хоть и коротка она по годам, было этих рубежей не меньше, чем у многих людей, проживших долгую жизнь: до тюрьмы и после тюрьмы, до войны, после войны. Новый, только начинающийся период представлялся радостным и солнечным. Он начинался великим счастьем Победы.
Девятого мая Ромашкин сидел за огромным дубовым столом в комнате подполковника Колокольцева. Вокруг стола – дюжина стульев с резными высокими спинками. В углу спокойно тикали высокие, как шкаф, часы. На стенах висели картины в золоченых рамах.
Виктор Ильич Колокольцев очень хорошо вписывался в эту богатую старинную комнату. Он чувствовал себя свободно, будто не жил несколько лет в сырых блиндажах, движения его были неторопливыми, изящными.
Ромашкин теперь был начальником разведки. После подсказки генерала Бойкова в дивизии быстро оформили документы. Ромашкин получил повышение и звание капитана. Люленкова тоже не обидели – он пошел начальником разведки соседней дивизии.
Став помощником начальника штаба в разведке, Ромашкин целыми днями работал рядом с Колокольцевым. Война кончилась, а бумаг в штабе не убавилось: отчеты о наличии людей, боеприпасов, ответы на бесчисленные запросы, заявки на продовольствие, организация караулов, внутреннего порядка, занятий, отдыха – все это, когда нет боев, оказалось, требует точного оформления приказами, инструкциями, графиками, расписаниями. Колокольцев учил Ромашкина сложной штабной премудрости, между ними сохранялась и крепла прежняя взаимная симпатия.
Сегодня Колокольцев пригласил Ромашкина в эту богатую комнату не случайно. Ему хотелось именно здесь осуществить то, что он задумал. Подтянутый и торжественный, он встал напротив Ромашкина и со значением произнес:
– Я намереваюсь, Василий Владимирович, сделать вам небольшой презент. Я знал, вам нравилось мое пристрастие к русскому чаепитию. Так вот, примите, пожалуйста, и вспоминайте меня, старика, когда будете чаевничать…
Он раскрыл футляр, обтянутый синей матовой тканью, и перед Ромашкиным тускло блеснул отделанный бирюзовой эмалью подстаканник, рядом с ним в специальном углублении лежала чайная ложка с таким же узором на ручке, как и на подстаканнике.
Василий был растроган вниманием и подарком.
– Спасибо, Виктор Ильич, всю жизнь буду пить чай и вас помнить! – с чувством сказал он.
– Вот и славно. Сейчас мы его обновим. Серегин! – позвал начальник штаба и, когда ординарец вошел, спросил: – Как самовар?
– Готов, товарищ подполковник.
– Подавай.
Они сели на тяжелые резные стулья и стали пить чай, густой и прозрачный, ароматный и умиротворяющий.
– Я размышлял о вашем будущем, Василий Владимирович, – задумчиво сказал Колокольцев. – Мне кажется, вам следует остаться в кадрах. Вы отличный боевой офицер. Я вспоминаю, каким вы пришли в полк – молоденьким, порывистым. Наверное, о подвигах мечтали?
– Еще как! – подтвердил Ромашкин.
– Теперь вы прошли великолепную боевую школу. Мне кажется, кроме личного опыта, вы многому научились у Кирилла Алексеевича Караваева, к примеру, командирской твердости, стойкости, вниманию к людям. А у Андрея Даниловича Гарбуза – мудрости и принципиальности. У друга вашего Куржакова – злости и ненависти к врагу. У Казакова, Жени Початкина и многих других – бесстрашию.
Ромашкин ждал, что скажет Колокольцев о себе. Но подполковник замолк, и Василий подумал: «А у вас я учился не только штабной культуре, но и патриотизму, любви к Родине без громких слов».
– Вам обязательно следует подготовиться и сдать экзамены в академию, вы… – Колокольцев не успел договорить, за окном, а потом по всем прилегающим улицам и вдали началась беспорядочная, все нарастающая стрельба.
– Что такое? – удивился Колокольцев.
Ромашкин на всякий случай вынул пистолет: «Уж не придумали ли фашисты какую-нибудь вылазку?»
На крыльце офицеров встретил сияющий ординарец. Он кричал во все горло:
– Все! Мир! Конец войне! Сейчас по радио объявили – сегодня, девятого мая, день полной победы.
Все стреляли из автоматов в небо, пускали ракеты, кричали, потрясали над головой руками. Ромашкин тоже стал стрелять вверх из пистолета и самозабвенно что-то кричал вместе со всеми.
Полковник Караваев решил собрать офицеров полка. Хозяйственники подготовили обед в небольшом уцелевшем кафе. Столы сияли накрахмаленными скатертями и салфетками, вазами с цветами, фужерами, тарелками с золотыми ободками.
Большая желтая застекленная машина, заряженная патефонными пластинками, играла плавные вальсики. Немецкие повара и официанты улыбались, будто всю жизнь ждали встречи с советскими офицерами.
Караваев, помолодевший, хорошо выбритый, наглаженный, начищенный, улыбался, был весел, охотно шутил. Голубые глаза его струили теперь не леденящий холодок, а тепло летнего неба. Рядом с ним – Линтварев. Даже в самые трудные дни войны он бывал подтянут и аккуратен, а сегодня будто сошел с плаката, на котором изображалось правильное ношение военной формы.
