– «Линия Дейме проходит по западному берегу реки Дейме. Строилась сорок лет. Долговременные железобетонные сооружения вписаны в обрывистый берег реки. Доты многоэтажные, с боекомплектом, запасом воды и продовольствия. Толщина стен достигает метра. Приспособлены для боя в полном окружении. Могут вызывать огонь артиллерии на себя. Глубина линии – 10–15 километров. Между долговременными сооружениями оборудована полевая оборона…» Вот здесь, Пролеткин, мы и пойдем! Пусть фрицы сидят в своих дотах. В поле они нас теперь не удержат!
…Через три дня, когда взвод Ромашкина отдыхал в одном из бюргерских домов уже на линии Дейме, прискакал на мохноногом немецком битюге старшина Жмаченко. С трофейным конягой он порядком намучился.
– Не понимает наших команд, сатана! А ну, хальт, тебе говорят!
Жмаченко привез газету каждому, чтоб осталась на память. Тут уж ни почтальон, ни начальник связи полка, ведавший доставкой газет, ничего не могли поделать. Узнав, что напечатана статья о его хлопцах, старшина вцепился в пачку свежих, еще пахучих газет и решительно заявил:
– Каждому разведчику дайте по листу! Буду стоять насмерть!
Ромашкин читал статью, в ней все было правдиво, но в то же время очень возвеличено. Птицын с таким уважением писал о разведчиках, что Василию от волнения и гордости даже горло перехватывало, не верилось: «Неужели это мы?»
– И когда капитан успел все записать, запомнить? – удивился Саша Пролеткин. – Ведь он вместе с нами отбивался.
– И как быстро написал! – поразился Голубев.
– Боялся, что помрет, – сурово сказал Иван Рогатин.
Все притихли, понимая – Иван прав. Ранение у корреспондента было тяжелым, и он, наверное, спешил написать, чтобы не унести в могилу славу полюбившихся ему разведчиков.
– Вот ведь какая штуковина получается, – сказал Саша. – Я раньше думал, корреспондент – это тыловая крыса, чаек попивает, статейки пописывает. А у них, оказывается, работенка не дай бог. Со всеми вместе воюй, примечать успевай. Даже умереть не имеет права – сначала о людях расскажи, а уж потом про свою смерть думай.
– Нелегко ему писалось, – согласился Ромашкин. – Не раз, наверное, смерть прогонял: погоди, дай написать о хороших людях! Только о себе ни слова не сказал. А ведь ему труднее всех пришлось. Читают люди, и никто не знает, что с пулей в животе он пишет!
– А може, не помрет той капитан? – спросил Шовкопляс. – Колы написав, значит, вже и операция пройшла, и пулю эту дурну вынули.
– Конечно, выживет!
– И к нам еще приедет! – перебивая друг друга, желая добра капитану, зашумели разведчики.
* * *
С 13 по 28 января 1945 года войска 3-го Белорусского фронта, в составе которого был полк Караваева, пробились в глубь Восточной Пруссии на 120 километров и вышли к городу-крепости Кёнигсберг.
2-й Белорусский фронт в эти же дни ударом с юго-востока протаранил фашистское войско до Балтийского моря и перерезал все дороги, соединявшие Пруссию с Центральной Германией.
В Кёнигсберге остались окруженными 130 тысяч немецких солдат и офицеров.
В ходе наступления Ромашкин, как и все его однополчане, получил четыре благодарности от Верховного главнокомандующего. Благодарности публиковались в газетах, и, кроме того, каждому выдавался напечатанный на твердой бумаге приказ, похожий на грамоту. В Москве один за другим гремели салюты.
– Во как нас чествуют! – гордо говорил, сияя глазами, Саша Пролеткин.
Почти ежедневно в газетах писали о новых победах, и тот же Саша, читая эти сообщения, комментировал:
– Раньше мы про других читали. А теперь пусть все знают, что мы тоже не в бирюльки играем! Слушайте, братцы!
«ПРИКАЗ
Верховного Главнокомандующего
Командующему войсками
3-го Белорусского фронта
генералу армии Черняховскому
начальнику штаба фронта
генерал-полковнику Покровскому
Войска 3-го Белорусского фронта, перейдя в наступление, при поддержке массированных ударов артиллерии и авиации прорвали долговременную, глубоко эшелонированную оборону немцев в Восточной Пруссии и, преодолевая упорное сопротивление противника, за пять дней наступательных боев продвинулись вперед до 45 километров, расширяя прорыв до 60 километров по фронту.
В ходе наступления войска фронта штурмом овладели укрепленными городами Пилькаллен, Рагнит и сильными опорными пунктами обороны немцев: Шилленен, Лазденен, Куусен, Науйенингкен, Леннгветен, Краупишкен, Бракупенен, а также с боями заняли более 600 других населенных пунктов…»
Далее перечислялись фамилии командиров. Караваева среди них не оказалось – в приказе Верховного названы были от командира бригады, дивизии и выше. Генерал Доброхотов упомянут, конечно, был.
Пролеткин продолжал читать:
– «…Сегодня, 19 января, в 21 час столица нашей родины Москва от имени Родины салютует доблестным войскам 3-го Белорусского фронта, прорвавшим оборону немцев в Восточной Пруссии, двадцатью артиллерийскими залпами из двухсот двадцати четырех орудий.
За отличные боевые действия объявляю благодарность руководимым Вами войскам, участвовавшим в боях при прорыве обороны немцев.
Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины!
Смерть немецким захватчикам!»
– Вот оно, братцы, как дело-то пошло! – торжествующе подвел итог Пролеткин.
После боев за сильно укрепленную Инстербургскую полосу в газетах появился новый приказ:
«Войска 3-го Белорусского фронта сегодня, 22 января, штурмом овладели в Восточной Пруссии городом Инстербург – важным узлом коммуникаций и мощно укрепленным районом обороны немцев на путях к Кёнигсбергу…»
Ромашкин никогда еще не видел, чтобы город горел таким огромным костром. Инстербург в алых волнах пламени стоял, как театральные декорации. Дыма почти не было, всюду бушевал огонь, и в этом море огня виднелись тут и там остовы многоэтажных зданий. Город жгли сами фашисты.
А через несколько дней разведчики опять читали приказ генералу армии Черняховскому:
«Войска 3-го Белорусского фронта сегодня, 26 января, с боем овладели городами Восточной Пруссии – Тапиау, Алленбург, Норденбург и Летцен, – мощными опорными пунктами долговременной оборонительной полосы немцев, прикрывающей центральные районы Восточной Пруссии…»
Это был последний приказ, адресованный генералу Черняховскому. 19 февраля 1945 года командующий фронтом был убит под городом Мельзак осколком снаряда, попавшим в грудь. Когда Ромашкин услыхал об этом от майора Люленкова, не поверил:
– Не может быть! Выдумал кто-то!..
– Из штабдива сейчас сообщили по телефону, – подтвердил Люленков печальную весть.
Ромашкину все же не верилось. Когда погибали бойцы и офицеры в атаке, в рукопашной, при обстреле или бомбежке – это воспринималось Ромашкиным как нечто неизбежное: война есть война. Но как мог погибнуть Черняховский?! Василий вспомнил красивое, мужественное лицо командующего фронтом, его доброжелательные глаза, волнистые волосы. На миг он даже почувствовал приятный запах одеколона, который уловил, когда командующий сидел рядом.
– Просто не могу представить его мертвым, – с отчаянием сказал Василий. – Он же историческая личность! Не может он погибнуть!
Люленков пожал плечами, произнес горестно, как давно обдуманное:
– Все люди умирают одинаково. Но смерть исторической личности всегда кажется нелепостью, будто такие люди не подвластны смерти. Они при жизни стали историей. Это и есть бессмертие, когда человек остается живым в памяти людей.
Они замолчали, затянулись махорочным дымом, и каждый в ту минуту мысленно видел живого генерала и горевал о нем.
После Черняховского 3-м Белорусским фронтом стал командовать маршал Василевский, он подготовил и повел войска на штурм Кёнигсберга.
Ромашкин со своими разведчиками, как обычно, вышел к городу одним из первых. За годы войны он повидал множество сильных укреплений, а по справкам, которые присылали из штаба, представлял, что ожидает их под Кёнигсбергом. И все же, разглядывая в бинокль город-крепость, Ромашкин был поражен.
Он понимал: все, что видит, это лишь малая часть укреплений, которая не поддается маскировке, а остальное спрятано глубоко в земле.
– Такое преодолеть, пожалуй, никому не под силу, – тихо сказал Василий. Он даже говорить громко не мог, глядя на встающие одна за другой линии дотов, дзотов, бетонных надолб, проволочных заграждений, перед которыми, он знал, располагались минные поля.
– Ничего, товарищ старший лейтенант, – сказал Саша Пролеткин, – поспим, поедим, поднатужимся – и накроется этот Кёнигсберг!
Это «поспим, поедим, поднатужимся» продолжалось два месяца. Войска усиленно готовились к штурму, изучали схемы, макеты укреплений, тренировались на местности, отрабатывали взаимодействие между пехотинцами, артиллеристами, огнеметчиками, танкистами.
