Все эти разоблачения перенесли гостя к тому времени, когда, бывало, покойный Иван Прокофьич весь раскраснеется и с пылающими глазами то вскочит с места, то опять сядет, руками воздух режет и говорит, говорит… Конца его речам нет…
И все его речи вертелись около этих самых
"обчественных делов". И тогда, и теперь его «вороги» держали сходы в своих плутовских лапах, спаивали
"голытьбу", морочили ее, подделывали фальшивые подписи на протоколах сходок, ябедничали начальству; таких лиц, как он, выставляли «смутьянами» и добивались приговоров о высылке на поселение.
— Почему же вы не отделитесь от них? — спросил Теркин, когда достаточно наслушался обличений и доводов хозяина. Остальные трое только поддакивали ему.
— Сколько раз пробовали! — воскликнул Мохов и тряхнул своими курчавыми волосами.
— Мало ли хлопотали! — отозвался еще кто-то.
— И что же?
— Не дают ходу. Начальство, и здешнее, и губернское, на стороне наших ворогов.
— Однако какие же причины приводят?
— Видите ли, обеднеет крестьянство. Опять же здесь, как вы изволите знать, два обчества… Одно-то и подается. То дальше, вон где двор Ивана Прокофьича стоял… А другое — графская вотчина, где базарная площадь и все ряды. Тут самая драная грамота. Лавки еще у графского эконома выкуплены были, акты совершались, и потом, при написании уставной грамоты, все это было утверждено. Теперь же гольтепа и ее совратители гнут на то, чтобы заново с нас же содрать выкуп… Платить, видите ли, им же надо, сельскому обществу, вдругорядь… Коли мы-де на городовое положение сядем, тогда что же нам с вас содрать? Вы-ста городскую управу учредите и нами командовать будете. Откупайтесь, коли хотите, заново капитал нам положите обчественный и живите себе. стр.319
— По-моему, — заметил Теркин, — вам так бы было удобнее.
— Что вы? Василий Иваныч! Батюшка! — воскликнул хозяин и вскочил с места. — Да вы нешто не знаете здешних разбойников? Примерно, мы все, торговцы, согласимся и откупимся… Они нас доедут всячески! Первым делом мы все-таки на городовое положение не сядем. Для этого надо общий приговор с узаконенным числом голосов. Нам останется одно: приписаться к мещанству и к гильдии. Так некоторые и сделали. А ежели мы все, торгующие в рядах и на площади, сообща откупимся, мы к ним в кабалу попадем… Примеры-то бывали. Они нас воды лишат.
— Как воды лишат? — спросил Теркин.
— Очень просто, Василий Иваныч. Отрежут ход от реки. Такие примеры бывали!.. Караулить будут… Не пущать к реке.
— И доведут до точки!
— Беспременно!
— Да позвольте, господа, — заговорил Теркин, — может, и в самом деле здешнему бедному люду придется еще хуже, когда Кладенец будет городом?.. Ведь я, хоть и давно на родине не бывал, однако помню кое- что. Кто не торговец, тоже пробавляется кустарным промыслом. Есть у вас и сундучники, посуду делают, пряники, шкатулочники прежде водились.
— Ну так что же? — уж с большим задором возразил
Мохов. — Какое же здесь крестьянство, скажите на милость? Окромя усадебной земли, что же есть? Оброчных две статьи, землицы малая толика, в аренду сдана, никто из гольтепы ее не займет… Есть еще каменоломня… Тоже в застое. Будь здесь городское хозяйство, одна эта статья дала бы столько, что покрыла бы все поборы с мелких обывателей… А теперь доход-то весь плевый, да половину его уворуют… Так-то-с!
Мохов опять вскочил.
— Как же вам быть в таком случае, господа?
На вопрос Теркина все они переглянулись с хозяином.
— Куражу не терять, Василий Иваныч, — ответил за всех хозяин, — куражу не терять… Вот если бы в губернии у нас было побольше доброжелателев… Вы стр.320 наш коренной, кладенецкий… Нам и лестно освоить вас с нашими делами. У вас там по пароходству и по другим оборотам должно быть знакомство обширное. Еще бы лучше, если б вы здесь оседлость приобрели, хоть для видимости.
— Опять к обществу приписаться? — перебил Теркин. -
Слуга покорный! Вы сами говорите, какая это сласть!
— Зачем приписываться? — возразил хозяин. Вам довольно огадили наши порядки. И за родителя приемного вы достаточно обижены… Но у вас звание почетного гражданина… Можно домик выстроить, хоть поблизости пароходных пристаней, там продаются участки, или в долгосрочную аренду на тридцать лет. А между прочим, вы бы нам всякое указание. Нам супротив вас где же? Учились вы в гимназии. И в гору пошли по причине своей умственности. Наше село должно гордиться вами.
— Известное дело! — поддакнул кто-то.
— Знаете, Василий Иваныч, капля-то камень точит. Мы надеемся к новым выборам теперешнего разбойника старшину спихнуть и своего человека поставить.
От чая и от разговора лица у всех покраснели, глаза мысленно обращались к Теркину. Он видел, куда клонился разговор, и будь это еще год назад — ему приятно бы было хоть чем-нибудь выместить партии Малмыжского и его клевретов. Но теперь он не чувствовал никакого злорадного настроения, и это не удивляло его, а скорее как бы радовало. Ему сдавалось, что перед ним сидят, быть может, недурные, трезвые, толковые мужики, нажившие достаток, только они гнут в свою сторону, без всякой, по-видимому, заботы о том, как-то придется «гольтепе», какова бы она ни была.
— Скажите мне, Никандр Саввич, — спросил он вдруг, уклоняясь от главного предмета беседы, — что же сталось с ссудосберегательным товариществом?.. В одном из ваших сельских обществ?.. Или оно для обоих действовало?
Мохов махнул рукой, и остальные молча усмехнулись.
— Смеху подобно!.. Малмыжский его и убил… с другими воровал… И сух из воды вышел. От всего этого товарищества звания не осталось. стр.321
— А кто его устраивал… как бишь? — Теркин оглянул их, точно ища фамилии.
— Аршаулов, что ли?
— Да, Аршаулов.
— Пропадает он из-за этих же подлецов. Теперь здесь, в Кладенце, в бедности, слышно, чуть жив, под строгим надзором. Всякий его сторонится… из прежних-то благоприятелей. С нами он знакомства никогда не водил, чурался.
— Почему же? — оживленнее спросил Теркин.
— Уж не знаю, как вам сказать… считает нас, быть может, кулаками и мироедами… Мы еще в те поры ему с Иваном Прокофьичем говорили: "ничего-то из вашего товарищества не выйдет путевого, коли вы
Малмыжского с его клевретами думаете допустить до этого самого дела"… Так оно и вышло!
Остальные трое только покачали головами и ничего не прибавили от себя.
Теркин вдруг подумал: почему приемный его отец именно с этими кладенецкими обывателями держался в единомыслии? Мальчиком он смотрел на все, чем жил Иван Прокофьич, его же глазами. Он верил, что отец всегда прав и его вороги — шайка мошенников и развратителей той голытьбы, о которой столько он наслышан, да и знал ее довольно; помнил дни буйных сходок, пьянства, озорства, драк, чуть не побоев, достававшихся тем, кто не хотел тянуть в их сторону. До сих пор помнит он содержание обширной записки, составленной Иваном Прокофьичем, где говорилось всего сильнее о развращении кладенецкого люда всякими средствами. И количество тайных шинков помнил он: что-то пятьдесят или семьдесят пять.
Но вся эта кладенецкая "драная грамота", как выразился
Мохов, представилась ему не совсем такою, как прежде. Личное чувство к бывшему старшине
Малмыжскому и его «клевретам» улеглось, и гораздо более, чем он сам ожидал. Ему хотелось теперь одного: отыскать Аршаулова, принять в нем участие, заглянуть в этого человека, согреть себя задушевной беседой с ним.
Еще долго посвящал его Мохов в междоусобия Кладенца; заговорили и трое его гостей, точно им что-то сразу развязало язык, хотя выпивки не стр.322 было. Теркин слушал молча и все дальше и дальше чувствовал себя от этих единомышленников его приемного отца.
Под конец у него вырвались такие слова:
— Мудреное дело решить, кто прав, кто виноват, даже и здешнему обывателю; а я теперь — человек со стороны.
— Вам следует поддержать нас, Василий Иваныч… В первую голову! — крикнул хозяин и пригласил к закуске.
XXXVIII
XXXVIII
Опять очутился он на том самом месте вала, где на него нашли думы о судьбах Кладенца, перед посещением монастыря. Поднялся он рано, когда его хозяин еще спал, и долго бродил по селу, дожидался часа идти искать домик вдовы почтмейстера Аршаулова. Может быть, сын ее уже приехал из губернского города.
Стояло такое же солнечное и теплое утро, как и тогда… Он сел под одну из сосен вала и смотрел вдаль, на загиб реки и волнистое нагорное прибрежье. Как-то особенно, почти болезненно влекло его к знакомству с Аршауловым.
Ничего подобного он еще не испытывал прежде. У него бывали встречи с такими же радетелями о меньшей братии. Те, кто из них впал в преувеличенное поклонение мужику и его доблести, вызывали в нем всегда протест. Он стоял на том, что перед деревенскими порядками нечего «млеть» и «таять», и дальше того, что ему случилось высказать прошлым летом в разговоре с Борисом Петровичем на пароходе «Бирюч», он не шел. Пример Аршаулова, его жалкая судьба — служили ему только лишним доводом против народников. Приемный отец его никогда дурно не говорил об Аршаулове, не подозревал его в намерении поживиться чем-нибудь. Но он повторял, что эти господа не тем заняты, чем бы следовало, что им легко "очки втирать", на словах распинаться перед ними за крестьянский мир, а на деле стричь его как стадо баранов.
