Окруженный могучими крепостными стенами, Балх был когда-то большим цветущим городом, славившимся торговлей и искусством своих ремесленников. Осажденный войсками страшного Чингиза, город мужественно защищал свою свободу, сопротивляясь всеразрушающему монгольскому урагану. В конце концов он изнемог в неравной борьбе и сдался. Волны бедствия залили отважный город. Десятки тысяч покорно склонившихся голов снес вражеский меч. После этого страшного удара Балх уже не мог оправиться. Прошли столетия, но жизнь в городе едва тлела. Страшные следы пребывания монголов, словно рубец от тяжелой раны, все еще были заметны на теле города.
Видя последствия ужасного нашествия, поэт горестно хмурился. Мысли его уносились в беспредельные просторы, истории, постепенно открывавшиеся перед его мысленным взором. Над морями крови, башнями из черепов, над бурей пламени, застилавшей небо, Навои с отвращением видел ужасную фигуру жестокого завоевателя. Он искал в истории героев, которые противостояли завоевателю, неся миру жизнь, воплощая в себе благородные творческие силы человеческого духа, озаряли пути жизни светильником разума.
Дыхание зимы начало смягчаться. Желтые сосульки висевшие несколько дней на выступах крыш и водосточных трубах, растаяли. В воздухе трепетал весенний ветерок, с каждым днем становившийся все теплее и теплее. Молодые ветви деревьев оделись зеленью.
Хусейн Байкара отдал приказ готовиться к походу. Нукеры, занятые охотой в окрестностях Балха, стали возвращаться в город. Ремесленники усердно изготовляли недостающее оружие и снаряжение.
В один прекрасный весенний день Хусейн Байкаре объявил о выступлении в поход против Султана Махмуда. Воины приготовились в путь. Хусейн Байкара в сопровождении телохранителей и приближенных выехал из Чар-Бага. Звуки барабанов и карнаев огласили воздух. Кони, порываясь в степь, переливавшуюся в отдалении, как синее море, нетерпеливо ржали. Кроткий иноходец Навои тоже грыз удила и, навострив уши, бил копытом землю. Отдельные отряды воинов выступили в поход под начальством беков, вздымавших на дыбы красивых коней, сбруя которых, изготовленная лучшими шорниками, сверкала серебром и лазурью. Хусейн Байкара через слугу подозвал к себе Навои и сказал: — Вы останетесь в Балхе до нашего возвращения и возьмете управление областью в свои руки.
Навои удивился неожиданному повелению. До сих пор на это не было даже никакого намека. Отказаться от предложения, служившего признаком доверия, у Навои не было никаких оснований.
— Я принимаю это назначение, хотя оно не легче, чем тяготы боевого похода, — почтительно сказал поэт.
Хусейн Байкара казался веселым и бодрым. Он отдавал приказания, пересыпая свою речь шутками; оживленно смеялся и болтал с молчаливо сидевшим на своем коне Дервишем Али; спрашивал у Ислима Барласа, что он думает о будущих битвах. Когда все приготовления были закончены, султан Хусейн с обычной торжественностью тронулся в путь.
Явившись в диван Балха, Навои поговорил с молодыми служащими и прожженными чиновниками, ознакомился с положением дел в области. Ночь он провел в одном из помещений дивана за чтением.
На следующий день, после полудня, поэт собрал нескольких служащих, которые показались ему наиболее добросовестными. Когда он беседовал с ними о некоторык должностных лицах, известных в городе своей жестокостью и взяточничеством, в комнату вбежал нукер.
— Господин эмир, привезли господина Дервиша Али! — задыхаясь, крикнул он.
Охваченный беспокойством, Навои стремительно вышел во двор. Навстречу ему большими шагами направлялся знакомый есаул. Приблизившись к Навои, есаул остановился и с почтительным поклоном тихо сказал, не будучи в состоянии скрыть свое замешательство:
— По повелению его величества хакана, мы привезли Дервиша Али-бека. Говорят, вы должны заключить его в тюрьму.
Навои побледнел и нахмурился. Взглянув на всадников у ворот, он увидел между четырьмя вооруженными нукерами Дервиша Али со связанными руками Нукеры, приложив руки к груди, приветствовали Навои и тотчас же смущенно отвели глаза. Лицо Дервиша Али было скорбным. Горестно качая головой, он поздоровался с братом.
— Что я вижу?! Разум отказывается этому верить! — заговорил поэт, задыхаясь от горя и волнения. — Случилось что-либо непредвиденное?
— За это время не случилось ничего нового. Наши враги хотят отомстить нам, — печально ответил Дервиш Али. — Не сомневайтесь я скоро отправлюсь в обитель мрака.
— Чего вы от меня требуете? — посмотрел Навои на есаула.
— Напишите приказ начальнику крепости.
— Как правитель Балха вы должны заключить меня в тюрьму, — грустно улыбаясь, сказал Дервиш Али.
Навои, ничего не отвечая, направился в дом. Войдя в комнату, он взял калам и бумагу и машинально начал писать приказ. Сердце его сжималось от боли, в глазах темнело. Внезапно он отложил калам. «Какое оскорбление! Своими руками арестовать родного брата! За какую провинность? За то, что он враг Маджд-ад-дина и подобных ему предателей родины!»
Сердце Навои обливалось кровью, но он все же вынужден был отдать приказ. Если Хусейн Байкара разгневается на него самого или на Дервиша Али, это повлечет за собой еще худшие последствия. Взяв снова калам. Навои дописал последние строки приказа и подписал его. Он приказал стоявшему у дверей нукеру передать приказ есаулу. Склонив голову, поэт сжал руками светлый широкий пылающий лоб.
«Опозорить нас, чтобы отомстить нам за правдивое слово!.. — думал он, трепеща от гнева. — Да еще как коварно, как лицемерно! Верно говорили наши деды: кто принес воду, тот унижен, кто разбил кувшин — возвеличен. Ну что же!.. Ты можешь обрушит на мою голову целую гору пыток и страданий, но не заставишь меня войти в ряды твоих палачей, грабителей народа и пьяных псов! Я согласен расстаться с жизнью, покинуть родину, которая мне дороже и милей жизни, но не стану таить слово истины!»
Глава тридцатая
Туганбек не участвовал в походе: он находился в Герате при царевиче Музаффаре-мирзе. На пирах, на охоте, на приемах и играх, устраивавшихся для развлечения царевича, Туганбек всегда был подле Музаффара. На советах, царевич слушал Туганбека с большим вниманием, чем других беков. После падения Маджд-ад-дина Туганбек еще крепче привязался к царевичу, выказывая ему собачью преданность. Но своего старого друга и благодетеля он тоже не забывал.
В свободное от охоты и попоек время Туганбек обучал джигитов Музаффара-мирзы, среди которых были и знатные юноши, военному искусству… На широких ровных площадках за городом они учились стрелять из лука, рубиться мечами, носясь на конях, биться на копьях. Во время упражнений Туганбек иногда приводил джигитов в изумление своей ловкостью и знанием военного дела. Показав им какой-нибудь особенный прием, он опускался на корточки и, чертя концом лука по земле, рассказывал обступившим его джигитам, где и от кого он научился этому приему, каковы были боевые качества его противника. Он говорил медленно, с расстановкой отсчитывая слова, точно капли лекарства. Потом не спеша поднимался, засучивал рукава широкого чекменя и, гордо поглядывая на увлеченных его рассказом слушателей, заканчивал:
— Когда-то в Самарканде был у нас богатырь. Завтра мы покажем вам один из его изумительных приемов. А однажды, когда я дрался с одним рубакой, полумонголом, полукипчаком, он применял столь же удивительный прием. Я тогда едва спас свою голову. Сейчас этот прием пришел мне на память. Невредно будет показать его.
Как-то, возвратившись с охоты, Туганбек направился в сад Маджд-ад-дина. Наступил конец лета. На деревьях было так много плодов, что ветви клонились почти до земли. От цветников нельзя было оторвать глаз. Но дворцы, каждый из которых представлял собой чудо искусства, были пусты. Кроме бродивших кое-где садовников, сыновей умершего Нурбабы, никто не попадался на глаза.
Подойдя к двери большого дворца, Туганбек встретил красивую невольницу лет восемнадцати, которая несла воду в медном кувшине. Туганбек подмигнул девушке и приказал ей позвать хозяина.
Маджд-ад-дин в легком белом халате вышел навстречу гостю и пригласил его войти.
Со времени своей отставки Маджд-ад-дин чувствовал себя так, будто надломилась какая-то опора, поддерживавшая его. Встречаясь с людьми, по-прежнему старался держаться гордо и с достоинством, но эта гордость была деланной, искусственной. Однако сегодня Маджд-ад-дин был очень весел. Через своих людей, сообщавших ему о всяком новом событии, происходившем при дворе, Маджд-ад-дин узнал о заточении Дервиша Али. Это вселило в его сердце надежду на то, что милость государя еще вернется к нему.
Облокотившись на большую пуховую подушку, бывший везир заговорил о том, что дня через два придется выехать навстречу султану, который возвращается из похода, ничего не достигнув.
