Пьяный шустро вскочил на четвереньки и, трясясь и дергаясь, выблевал все, что было у него в желудке, а потом зашелся в кашле, тяжелом и, казалось, бесконечном. В наступившей как-то вдруг темноте напоминал он издали крупную больную собаку, которая, пошатываясь на подогнутых лапах, облаивает простужено бочку и стрельцов. Наконец-то затихнув, он с трудом оторвал от земли правую руку с посиневшими от холода, грязными пальцами, провел ею по лицу, медленно и осторожно, словно проверял, на месте ли оно, убедился, что на месте и почти не разбито, сдавил щеки и рот, собрав в пучок жидкую бороденку, будто выжимал из нее воду.
Едва его рука вновь коснулась земли, как стрельцы подхватили мужичонку и макнули в бочку, на этот раз ненадолго, до первого пузырька. Отпустив пьяного, они одновременно отшагнули от бочки, вытерли руки о полы кафтанов и замерли с отсутствующими взглядами, точно давно уже стояли здесь, переговорили обо всем на свете и теперь дожидаются смены, которая придет не скоро.
Пьяный обхватил бочку руками и медленно опустился на колени, прижавшись щекой к ржавому обручу. Он покашлял малость, брызгая слюной и каплями воды из легких и постукивая головой по клепкам и обручу. Сжав нос грязными пальцами, высморкался, вытер их о порты, пробурчал без злости и обиды:
— Ироды… креста на вас нет…
— Ан врешь, есть! — весело ответил светло-русый стрелец.
— А ты как это до сих пор свой-то не пропил?! — наигранно удивился темно-русый и протер глаза, словно никак не мог поверить, что крест не пропит. — Помочь? — спросил он, заметив, что мужичонка схватился за верхний край бочки и пытается встать.
Пьяный ничего не ответил, поднатужился и поднялся на широко расставленные ноги, чуть согнутые в коленях, подтянул одной рукой сползшие порты, а другой попробовал запахнуть разорванную до пупа рубаху, но не смог и оставил ее в покое.
— Пойдем, воевода кличет, — сказал светло-русый.
— Он еще испить хочет, водица понравилась! — пошутил его напарник.
— Ироды… — повторил мужичонка, отпустил верхний край бочки, пошатался малость на нетвердых ногах и пошел со двора прямо по луже. Стрельцы, пристроившиеся к нему с боков, чтобы не сбежал, тоже должны были шагать по луже, а потом месить грязь, потому что выбирал дорогу как можно хуже, а стоило им отойти, сразу останавливался и бурчал: — Воевода кличет… погулять не дадут…
2
В гриднице, освещенной дюжиной свечей в четырех тройных подсвечниках на высоких подставках черного дерева, было жарко натоплено, однако князь — шестидесятичетырехлетний старик с худым скуластым лицом, седыми бровями, такими кустистыми, длинными, что, казалось, достают до расшитой золотом и жемчугом тафьи, прикрывающей макушку наголо бритой головы, и черными, наверное, крашеными усами и бородой — зябко кутался в горностаевую хребтовую шубу и с недоумением и завистью смотрел на подрагивающего то ли от холода, то ли с похмелья, мокрого и босого человека, стоявшего перед ним с понурой головой.
— Это и есть твой хваленый ярыга? — спросил князь воеводу, сидевшего по правую руку от него.
Воевода — рослый широкоплечий мужчина лет пятидесяти пяти, огненно-рыжий, с двумя сабельными шрамами на веснушчатом лице и окладистой бородой, раздвоенной посередине, — ответил:
— Он самый. Выглядит, конечно, не очень, не того… — повертел он в воздухе конопатой рукой с растопыренными пальцами, — …однако дело знает, а хватка — сдохнет, но не выпустит.
— Ну-ну, — недоверчиво буркнул князь.
— Больше все равно никого нет, — молвил стоявший по левую руку от него казначей — ровесник князя и такой же худолицый, правда, с седой бородой и одетый бедненько, не по знатности.
Князь тяжело вздохнул, плотнее закутался в шубу и кивнул казначею, чтобы говорил за него.
— Зачем звали — догадываешься? — спросил казначей, приблизившись, прихрамывая на левую ногу, к ярыге и став боком, чтобы видеть и князя.
Ярыга промолчал. За него ответил воевода:
— Откуда ему знать?! Посылал я его… — воевода гмыкнул, прочищая горло, — …по одному делу…
По какому — так и не смог придумать сразу, поэтому еще раз гмыкнул.
— А звали тебя вот зачем, — казначей оглядел гридницу, будто проверял, не подслушивает ли кто-нибудь, хотя тайну эту знали все, кроме ярыги. — Княжич захворал. Десятый день как слег и не встает, чахнет на глазах. Знахарь вылечить не смог, говорит, порчу наслали. Каждый день в церкви по две службы служат, святой водой кропили — не помогает. Видать, сильное заклятие наложили, чертово семя! Найди, чья это работа…
— …а дальше мы сами! — перебив, грозно пообещал воевода и так стукнул кулаками по лавке рядом с собой, что она жалобно скрипнула. — Я ему, вражине!..
— Справишься — не пожалеешь, одарим по-княжески, — закончил казначей и глянул на князя: все ли правильно сказал?
Князь словно бы не замечал его, смотрел на ярыгу с такой тоской в глазах, будто сам был при смерти.
— Один остался он у меня, последыш, — произнес он.
В его словах было столько печали, что ярыга поднял голову, посмотрел на князя прищуренными, зеленовато-желтыми глазами. Вглядывался долго, пытливо, проверял, действительно ли так дорог сын отцу, а когда убедился в этом, в глазах блеснули золотистые искорки, и он пообещал хриплым, пропитым голосом:
— Найду.
— Раз пообещал, сделает! — заулыбавшись, подтвердил воевода.
— Чем быстрее, тем лучше, — напомнил казначей.
— Быстрее никто не справится! — с обидой, точно сомневались в нем самом, произнес воевода. — Нужна будет подмога, все стрельцы — твои, я предупрежу, — сказал он ярыге. — Ну, иди, не теряй зря время.
— Подожди. — Князь повернулся к ключнику. — Накорми. Одень. И денег дай.
— Денег не надо, — вмешался воевода. — Потом, когда дело сделает, все сразу и получит.
— Тебе виднее, — не стал спорить князь.
Ярыга вслед за хромым казначеем вышел из княжеского терема, поднялся в клеть, где хранилась одежда. При свете свечи, толстой и наполовину оплывшей, казначей пересчитал сундуки, проверил замки на двух, видать, с самым ценным добром, остановился перед самым большим, без замка, с трудом поднял дубовую крышку, окованную железом. Из сундука пахнуло прелью и чем-то сладковато-кислым, напоминающим запах крови. Казначей подозрительно покосился на ярыгу, который с безучастным видом смотрел на паутину в дальнем верхнем углу клети, достал из сундука кожу водяной мыши, лежавшую сверху от моли и затхлости, принялся рыться в нем, бормоча что-то себе под нос После долгих поисков вытащил шапку с собольей опушкой, в которой белело несколько залысин, и ферязь, не старую и не новую, на меху серой лисицы.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
