— «Ко причту соборной церкви святых апостолов Петра и Павла, ко всему духовенству, горожанам и ратным людям Яицкого городка… — прочел дворянин, тяжело перевел дух и торопливо добавил: — атаману гулебному Стеньке Разину и его есаулам и всем казакам…»
Именем государя, царя и великого князя астраханский воевода призывал попов усовестить горожан и отвратить их от всякого худа.
Степан не умел внимать витиеватой приказной речи. Она в нем вызывала досаду. Приказные грамоты писались словно для того, чтобы труднее было уразуметь.
— «А вам, богоусердствующим прихожанам и яицким ратным людям, тех богоугодных священнослужительских увещаний слушати и в воровстве не стояти и подати и недоимки великого государя его величества Алексея Михайловича царевым людям давати против прежнего и грабежу не чинити…» — громко читал дворянин.
— А-ами-и-инь! — по-пономарски звонко прервал Черноярец.
В толпе засмеялись.
Дворянин искоса взглянул на Степана.
Разин стоял мрачный, с черным лицом, угрюмо потупив взор. Не шевельнулся.
— «А тебе бы, вору, гулебному атаману Стеньке, и вам, есаулам и казакам, воровство бы покинути, — запинаясь, торопливо читал посол. — Вам бы ружье положити да податься к домам в Войско Донское… Твоим, Стенька, лихим воровством заслужил ты у великого государя смерти, а когда воровство покинешь, милостив государь и, бог даст, тебя, Стеньку, простит и вины заслужить дозволит…»
Разинцы глядели на своего атамана.
Степан, не моргнув, смотрел куда-то вперед — на царские двери.
— «И вам, есаулам и казакам, по милости государя вины отдадутся…» — читал дворянин.
Многие переглянулись. Именем царя воевода обещал им прощенье вины за мирный возврат на Дон. Выскочить из яицкой мышеловки и мирно уйти на вольную жизнь — это была завидная доля. Сам атаман не перечил и слушал молча. Значит, боярское обещанье смутило даже его. Так же поняли и послы…
— «А буде сильны учинитесь, от воровства и грабежу не отстанете и лихо чинить…» — окрепшим, уверенным голосом вычитывал дворянин.
— Тпру! — прогремел голос Разина.
Вся толпа богомольцев вздрогнула и замерла. Люди страшились перевести дыханье…
— Слазь, приехали! — резко сказал атаман в напряженной мертвенной тишине.
— Во храме божьем… — дрожащим голосом начал увещевательно протопоп.
— Духота во храме, — перебил его Разин. — Идем-ка на волю! — Он, не оглядываясь, пошел к выходу. — Ведите дворян на площадь, — добавил он на ходу.
Народ повалил за ним…
Над городом зычно ревел набат. Со всех улиц бежали люди на площадь. Из рыбацкой слободки с топорами неслись работавшие над постройкой и починкой судов плотники, рыбаки, казаки…
На площади, где при взятии городка казнили сопротивлявшихся стрельцов, собрался народ. Здесь уже девять месяцев кряду сходился казацкий круг для обсуждения общих дел.
Степан взошел на помост. Сергей и Иван Черноярец несли перед ним атаманские знаки. Тут же в толпе стояли посланники Дона.
— Послов у нас нынче богато, — сказал Черноярец — Не обессудьте нас, атаманы донские: перво с дворянами станем беседы вести, а там уже и ваше слово послушаем.
Донцы пробубнили что-то невнятное под нос.
— Пожалуйте, господа дворяне, сюда, на помост. Отсюда народу слышней, — позвал Черноярец.
Приведенные из церкви дворяне поднялись на дощатый помост.
— Здорово, головы еловы! — громко сказал Степан. — Что за черти пригнали вас?
— Именем царским прислал нас боярин и воевода, астраханский князь Иван Семенович Прозоровский, а черти нас не гоняли, — смело сказал один из дворян.
— Что бояре, что черти — все радость одна! — заметил Сергей Кривой.
Разин взглянул пристальнее на старшего дворянина.
— Никифор Нелюбов тебя прозывают? — спросил он, узнав в нем знакомца.
— Нелюбов.
— Ты, стало, брата Ивана в Москву повез к палачам?
— Твой брат на меня не роптал… и силен не чинился… поехал добром, — сбивчиво пробормотал дворянин.
— Чаешь, и я добром к палачу пойду? — с мрачной усмешкой спросил Степан.
— Добром не пойдешь — и силой свезут! — вмешался второй голова, Семен Янов. — Тебя не на казнь зовут — сулят милость.
— Встал ты на самого государя — и казни повинен, а сложишь ружье — и тебя простит государь, — подхватил Нелюбов.
— Круга спросим — как порешит! — оборвал Степан.
Он снял шапку и поклонился толпе.
— Слыхали, братове казаки, что паны-головы бают?
— Слышали! — отозвались в толпе.
— А когда идут сговаривать к миру да к добру, то войско с собою ведут ли? Слыхал ли кто этакий мир? — с насмешкой спросил Разин.
— Какое войско? Брехня! — воскликнул Нелюбов, еще не знавший, что Разин накануне разбил Безобразова.
— Бесстыжая рожа! — зыкнул Степан. — Я стрельцов разбил и прогнал. Мы степных разбойников порубили к чертям… Где ж брехня?! И вас за обман порешим. Не так, атаманы? — обращаясь ко всем, спросил Разин.
— Верно, Степан Тимофеич! С изменой пришли послы: шли звать к миру, а войско степями выслали! — откликнулись голоса казаков.
— Палача! — позвал Разин.
Несколько пар казачьих рук схватили дворян. И тут же, невдалеке от помоста, им саблей срубили головы. Угрюмо глядели на казнь донские послы. Старый Ерема Клин, бывший со Степаном в посольстве, снял шапку и перекрестился.
— Ваш черед, атаманы донские! — произнес Черноярец, приветливо поклонившись черкасским посланцам и приглашая их на помост к атаману.
Смущенно потупясь, взошли казаки на помост. Их было пятеро, старых знакомцев Степана, матерых донцов разных станиц.
— Корнила прислал? — резко спросил их Разин.
Вперед выступил тучный Ерема Клин.
— Круг прислал, Степан Тимофеич, — сказал он. — Москва доняла нас: хлебного жалованья бояре давать не хотят. Сказывают — весь Дон за тебя в ответе. Круг тебе пишет: уймись. Приходи на Дон со своей голутьбой. Станем в ладу жить: всех во станицы примем и в круг пускать станем по старине. А как повернешься на Дон — и царь свою милость во всем сулит…
Степан засмеялся коротким и громким смехом.
— Видали вы, атаманы, как я боярской милости верю! Скажите Корнею: не пойду к нему и своим казакам не велю. Продал он брата Ивана, продавал не раз украинских казаков, продавал беглецов московских. И нас он продаст за три гроша. Понизовские богачи голутьбе не товарищи! И грамоту мы читать не хотим. Несите ее назад да скажите, как мы обошлись тут с боярскими посланцами, — заключил Степан. — На том вам поклон…
Он поклонился. Донцы поклонились ему.
— Ладно ли я сказал, дети? — спросил Степан у народа.
— Добре сказал! Не видали мы от старшины добра.
— Здрав буди, батька! — крикнули с разных сторон.
— Конец кругу! — объявил Иван Черноярец, и площадь враз загудела мирным и оживленным говором, как на базаре, будто не было только что казни дворян…
Донцы потеснились к лестнице, чтобы сойти с помоста.
— К атаману пожалуйте, братцы донские послы, хлеба-соли откушать, — позвал их Федор Сукнин.
— Здорово, Клин! — приветил Степан, обнявшись со стариком. — Дела порешили, а ныне пображничаем! Да, чур, за брагой про ваше посольство — ни-ни! А то во хмелю побранимся! — серьезно пригрозил Степан. — Здоров, Пинчейка-толмач! И тебя нарядили в послы? Корнила хитер: послал тех, кого я люблю! Иным бы посек башки.
— Чаяли, посечешь и так, — усмехнувшись, признался Иван Губанин, третий из донских послов, и почесал в затылке.
Вокруг засмеялись.
— Вы добрые казаки, пошто вас секчи! — возразил Черноярец.
— Вместе еще поживем на Дону, на кругу поспорим-ся и дуваны поделим, — сказал Митяй Еремеев.
— А паче, что круг вас послал — не Корнила, — поддержал и Наумов.
— Как Алена? Как дети? Как брат Фролка? — расспрашивал казаков Разин.
Клин вытащил из мешка узелок, завязанный женским платком.
— Фрол Тимофеич наезжал в Черкасск. Все у тебя слава богу. Вместе с ним ехали до Зимовейской, в твоем курене ночевали, казачку видели и робят. Лепех тебе напекла Олена Никитична. Мыслю, что нынче уж дюже черствы, — а все же из дому.
Клин протянул Степану гостинцы…
Послы просидели до ночи и наутро отъехали на Дон, только Пинчей отстал от них и остался в войске Степана.
— Что ж я хозяйке скажу от тебя, Степан? — спросил на прощанье Клин. — Скучилась дюже, плачет.
— Поклон отдай. А сам как сберусь, так наеду, — уклончиво ответил Степан.
По каспийским волнам
— «…А сидим у Паншина-городка, да пройти нам от ратных людей не можно — ни свинцу, ни зелья, и сабли — одна на троих, и в том, государь Степан Тимофеич, как ты нам, отец наш, укажешь. Пошли, государь, к нам, к Паншину-городку, своих есаулов с твоим жалованьем — с пищальми, свинцом и зельем. Пожалей сиротинок, не то воеводы побьют нас. Смилуйся, отец родной, пособи, а мы, сироты, тебе правдой послужим, как ты укажешь, и живота жалеть на твоей атаманской службе не станем».
