Неделю спустя после этого приказа Ерошкин переехал из своей прежней служебной квартиры в особняк воркутинцев, там пустовал маленький, из двух комнат, флигель, и вдруг обнаружил, что, кажется, впервые за все годы, что себя помнит, он совершенно свободен. Нельзя сказать, чтобы он был этим особенно счастлив, но и печалился не сильно. От местного начальства Ерошкин по-прежнему не зависел, дело Веры, как и раньше, целиком курировала Москва, и в самом особняке он ничего менять тоже не стал. Зэки вели хозяйство очень умело, спокойно, и Ерошкин решил, что трогать их не будет; раз в неделю — доклад турка, в остальном же пусть устраиваются, как знают.
Неожиданно сделавшись вольной птицей, Ерошкин теперь много читал, гулял по городу, а в конце апреля, когда Волга вскрылась, стал с новым начальником НКВД области Сухоруковым, своим знакомцем еще по Москве, не реже чем дважды в неделю выбираться на рыбалку. Тот был заодно и страстный охотник, Ерошкин ходил с ним и на уток, и на кабана, но потом от крови устал и вернулся к рыбалке. Смирнов время от времени снова начинал читать ему по телефону нотации, объяснял, что они на него, Ерошкина, надеялись, считали одним из самых талантливых работников системы, но делал это уже без надрыва, и Ерошкин видел, что Смирнов смирился.
Так в этой размеренной тихой жизни прошло чуть больше семи лет; как уже говорилось, в декабре пятьдесят второго года Вера должна была наконец дойти до первого из воркутинских зэков — художника Карла Тобе, за ним один за другим должны были последовать остальные. Примерно за полгода до этого срока зэки стали нервничать. Иногда в особняке делалось настолько неспокойно, что турок с трудом с ними справлялся. Нервничала и Москва; правда, Ерошкину часто казалось, что Смирнов просто себя накручивает — и себя, и других. Сам Ерошкин после неудачи Берга был настроен пессимистически, говорил Сухорукову, что Вера вряд ли захочет остаться с кем-нибудь из его людей.
Четырнадцать лет назад, когда всё только начиналось, каждый из воркутинцев — от Колпина до Сашки, от Корневского до Коли Ушакова — не сомневался, что Радостина возвращается именно к нему, и этой своей верой мог заразить любого. Он и Смирнов тогда часами спорили, к кому же она все-таки идет. Однако полтора десятка лет — большой срок: изменились и они со Смирновым, и зэки.
Воркутинцев годы как-то странно подравняли, и Ерошкину они теперь казались на одно лицо. Под Воркутой, когда они умирали от пневмонии, турок спас их, сумев объяснить, что они нужны, каждый из зэков необходим, потому что хотя бы без одного из них память о Вере будет неполна. Зэков это тогда научило держаться за жизнь и друг за друга, но из этого же следовало, что все они равны, что они — только часть, часть, равная другим частям, и особых прав на Веру ни у кого нет. Больше того, получалось, что Вера принадлежит как бы им всем, и Ерошкин видел, что теперь в одиночку никто претендовать на нее не хочет. Ему даже казалось, что сейчас, когда срок приблизился, каждый сильнее и сильнее боится, что Вера выберет именно его. Не проклянут ли его тогда остальные, как прежде Берга?
Хотя, если Ерошкин был прав, это ставило крест на надеждах НКВД остановить Веру; вины турка здесь не было, в любом ином случае воркутинцы давным-давно были бы мертвы, лежали где-нибудь во рву. Это была та цена, какую все они заплатили, чтобы остаться живыми.
Зима сорок первого — сорок второго годов, начатое ими тогда совместное восстановление жизни Веры так их между собой сблизили и сплотили, что к пятьдесят второму году иначе как на целое они на себя уже не смотрели. Одна мысль, что вот сейчас они выйдут из своей коммуны, где их и поят, и кормят, и дают кров, главное, где им никто не мешает дни напролет заниматься Верой, вгоняла зэков в ужас. Неудивительно, что за несколько дней перед тем, как надо было идти к Вере, тот, чья была очередь, самым натуральным образом начинал сходить с ума, и это сразу передавалось остальным. Истерика начиналась, как правило, ровно за неделю и продолжалась, пока очередной кандидат не возвращался обратно в коммуну. Однажды во время подобной смуты турок, делая доклад Ерошкину, сказал, что знает, что зэки еще в Москве подписали по два обязательства: первое — обычное, о неразглашении, а кроме того, каждый из них заявил, что он гарантирует, что Вера возвращается именно к нему и, когда она до него дойдет, дальше будет уже жить, как все. И вот эти истерики было бы легко ослабить или даже вовсе свести на нет, если бы Ерошкин согласовал в Москве изменение второго обязательства. Не каждый из них по отдельности обязуется, что он Веру остановит, а все они вместе, коллективом.
Во время очередного телефонного разговора Ерошкин рассказал это Смирнову, и тот к предложению турка отнесся с интересом, попросил прислать докладную. Позже Ерошкин слышал, что она обсуждалась в высоких московских кабинетах, впрочем, ни во что конкретное это не вылилось, бумага ходила-ходила, а затем о ней благополучно забыли.
Пожалуй, больше другого Ерошкина поражало, что в зэковских истериках был свой порядок и строй. Иногда ему даже казалось, что они — просто законная часть ритуала и то, что турок так болезненно на всё реагирует, — ошибка. В самом деле, ход проводов идущего к Вере зэка, раз возникнув, уже никогда не менялся, и Тобе, и спустя четыре года первого из влюбившихся в Веру — Колпина, провожали одинаково. Еще за неделю воркутинцы наперебой начинали его уговаривать: «Не бойся, она ждет тебя. Всё будет в порядке. Она тебя любит. Ради Бога, не бойся. Ты для нее такой же, как и тридцать лет назад».
За те четырнадцать лет, что они были в заключении, зэки сильно пообносились, и теперь, отправляя к Вере товарища, они отдавали ему лучшее, что у них было. Всё это подгонялось по фигуре, чистилось, гладилось, вообще они тщательно следили, чтобы идущий к Вере был ухожен и прибран.
Главный их страх был связан с городом. Город был другой, и повторить всё в точности, как в Москве, было невозможно. Зэки из-за этого нервничали, многим казалось, что если хоть что-то будет не так, Вера их и не заметит, и не узнает. Конечно, это было неверно, но человеку, который ждал свидания с Верой больше тридцати лет, все эти тридцать лет, день за днем только о нем и думал, объяснить ничего было нельзя. Все-таки и Ерошкин, и турок, как могли, пытались помочь; и еще: чтобы тому, кто шел, хотя бы несколько начальных минут встречи с Верой дались легче, их с ним репетировали.
«Вот, представь себе, — говорил, например, Пушкарев Корневскому, — Вера только что кончила работать и по лестнице спускается на улицу. Что ты ей скажешь? „Здравствуй, Вера“. Хорошо, она тебе говорит: „Здравствуй, Петя“. Что ты ей говоришь дальше? „Вера, я тебя очень рад видеть, ты совсем, совсем не изменилась“. Она: „Я тебе тоже рада, Петя“. Ты: „Даже страшно подумать, сколько мы с тобой не виделись; Вера, можно я тебя провожу?“ Она: „Конечно, Петя. Я тебя сама хотела об этом попросить“».
Так, чтобы идущий к Вере мог произнести эти первые слова естественно и без запинки, они проигрывали множество раз; в самый же день встречи, прямо перед тем, как зэку надо было идти, они по обычаю и тоже все, включая Ерошкина и турка, на дорогу присаживались. Наконец, турок говорил «с Богом», и зэк, с каждым обнявшись, уходил. Большинство зэков предпочитало ждать Веру у Волжского пароходства; там было очень красивое место: полукружьем огибающая здание гранитная лестница спускалась к Волге. Но если день свидания падал на воскресенье, зэки шли прямо к Вере домой.
Перед первой из этих встреч — свиданием с Тобе — Ерошкин боялся, что Вера, которой всего-то он дал несколько уроков рисунка, встретит художника безразлично, и дальше остальные начнут этой ее холодности бояться. Но она всем им, в том числе и принесшему ей много зла башкиру Тимуру, была рада, со всеми весела и приветлива. Сначала с каждым из них она, как правило, долго гуляла по городу. Они смеялись, болтали, перебрасываясь, будто мячом: «А ты помнишь?» — «А это ты помнишь?» Потом она звала их к себе домой представить отцу и матери, кормила настоящим обедом, вечером же в гостиной зэки рассказывали ей свою жизнь. Они рассказывали, как они ее любили и как прожили эти годы; она жалела их, часто не могла удержаться, принималась плакать. Она плакала и приговаривала: «О, Господи, Господи…» А они ждали, когда она вытрет слезы и хоть немного успокоится.
Весь этот день с ней им было до странности легко и так, будто никаких тридцати лет не было и в помине: они с ней виделись вчера и вот сегодня снова вместе. Может быть, поэтому жизнь, та жизнь, которую они прожили, после свидания с Верой больше не казалась им ни неудачной, ни страшной. И этого им хватало, во всяком случае, никто и ни разу не заговорил с Верой о том, ради чего он к ней шел, ради чего ждал годы и годы. Все понимали, что это и не нужно, и нельзя. Рассказав, они просто вставали и, попрощавшись, уходили.
