Еще за несколько лет до смерти Сталина, когда никому и в голову не приходило, что дело Веры может столь бездарно кончиться, зэки, разговаривая с Ерошкиным, однажды обмолвились, что и сейчас Вера возвращается назад вовсе не гладко. Раньше больше других ей мешал Клейман, но и теперь, когда органы оставили ее в покое, каждый год у нее бывает по несколько очень тяжелых дней, которые она проходит с трудом. Они даже назвали ему эти дни, возможно, не все, но главные: день рождения Иосифа и день их бракосочетания, дни рождения дочерей — в эти дни ей было так плохо, стыдно, что, уходя назад, она уходит и от своей семьи, что она не раз думала, что больше не выдержит. Ерошкин тогда сделал всё, чтобы добиться, откуда зэки получили эту информацию, но они уклонялись, и ничего выяснить не удалось. Докладную на сей счет Смирнову он, правда, отослал, но собственноручно приписал, что ему это представляется обыкновенной мистикой и он не думает, что на слова воркутинцев стоит обращать внимание.
Может быть, из-за ерошкинской приписки, но скорее просто по безалаберности Москва на его докладную даже не ответила. Потом несколько лет было тихо, разговоры эти постепенно забылись, но с конца пятьдесят третьего года Ерошкин опять всё чаще слышал, как зэки между собой говорят, что с Верой плохо, причем день ото дня хуже, причина же в ее матери. Никаких источников воркутинцы по-прежнему не называли, но, научившись относиться к Ерошкину с доверием, теперь и рассказывали ему больше. Сам он никому в душу не лез и думал, что зэки раз в несколько месяцев бывают у Веры, тогда, наверное, она им и жалуется.
* * *
Жить в Ярославле у родителей Вере всегда было нелегко. Отец с самого начала не поддерживал того пути, который она выбрала, но человек он был мягкий, тактичный, и единственное, что делал, это приваживал к дому жен воркутинцев. Надеялся, что, переговорив с ними, их выслушав, Вера одумается. Вера плакала, умоляла отца не пускать их, долго он не шел ни на какие уступки, на упреки же отвечал, что воспитан так, что не открыть дверь и не пригласить в дом женщину, которой деться некуда, не может. Правда, мать была тогда на ее стороне. То ли потому, что, как правило, эти женщины ей не нравились, казались грубыми и вульгарными, но, скорее всего, дело было в другом: потеряв тридцать лет назад Ирину, она была готова терпеть, оправдывать что угодно, только бы не лишиться и Веры. Позже Вера даже слышала, как она защищала ее перед отцом, говорила, что после того, как Иосифа забрали, Вера поняла, что тот путь, который она выбрала, вступив в партию, был неправильный, и теперь, словно блудный сын, она возвращается к ним, своим родителям, — зачем же ей мешать?
Однако в конце пятьдесят третьего года, после того как отец заболел, ее взгляд на то, что делала Вера, стал меняться. С каждым днем она меньше и меньше верила, что всё это затеяно Верой, чтобы вернуться в семью. Отец чувствовал себя плохо, операция, во время которой ему вырезали четверть желудка, не помогла, и мать знала, что жить ему осталось не больше года. Нервничая, она то и дело подступала к Вере: почему сейчас, когда Сталин, слава богу, наконец в гробу, ей и дальше надо бежать из этой жизни, почему она не остановится, не начнет жить как все, чего боится? У Веры было ощущение, что ее цель — доказать отцу, что раньше, сочувствуя дочери, она не ошибалась, но времени мало и она отчаянно спешит, хочет, чтобы он успел увидеть, что с ней, с Верой, всё в порядке.
Еще более тяжелым, чем пятьдесят третий, выдался у Веры пятьдесят шестой год. Отца на свете уже не было, и мать теперь даже не считала нужным себя сдерживать. Кроме того, на этот год выпало сразу несколько дат, после которых иллюзий у нее не осталось. Во-первых, седьмого апреля Вера прошла в своем дневнике тот день, в который тридцать шесть лет назад она вступила в партию, но не остановилась, и мать окончательно поняла, что весь этот уход был предпринят вовсе не для того, чтобы вернуться к ней и к отцу. Она приняла это как неслыханный обман, предательство и не раз в открытую говорила Вере, что, если бы не была дурой, если бы раньше поняла, как всё обстоит, никогда бы не дала ей уйти. Хоть с самим сатаной, хоть с НКВД, но не дала бы.
Второй такой датой стало тридцатое ноября — день, когда Вера делалась младше своей третьей, последней дочери. Мать сочла это за совсем уж неслыханное нарушение, как она говорила, естественного хода жизни. Конечно, и ей было ясно, что Вера не может зачать, выносить и родить дочь, будучи всего на полгода ее старше, кроме того, Вера уже была младше двух других своих дочерей, тем не менее на всё это мать прежде умела закрыть глаза, насчет же тридцатого ноября она поклялась, что подохнет, но не даст Вере этот день перейти. Но главным и самым страшным было другое.
Весной сорок седьмого года умерла от инфаркта Верина сестра и жена турка Ирина, а зимой пятьдесят шестого мать откуда-то узнала, возможно, случайно проговорился один из воркутинцев, что целых шесть лет она прожила в одном городе, чуть ли не на соседней улице со своей любимой старшей дочерью, но из-за Веры так ни разу с ней и не свиделась. После этого она возненавидела Веру и до конца своих дней больше не пыталась ее ни понять, ни простить.
Несмотря на то что, еще уехав из Грозного и перестав платить членские взносы, Вера автоматически выбыла из партии, седьмое апреля 1956 года, день ее вступления в ВКП(б), достался ей тяжело. Она была, что называется, ровесницей века, вступила в партию на девятнадцатом году жизни и теперь, в пятьдесят шестом, снова вернувшись к этому дню, ей прежде, чем навсегда с партией распрощаться, следовало объясниться хотя бы с самой собой. Тогда она ушла от родных очень резко, жестко, дом был церковный, отец ее был дьяконом в церкви «Утоли моя печали», что на Кулишках; место по наследству принадлежало матери, и, женившись на ней, он, провинциальный ярославский учитель, его занял. И всё же, вступив в партию, она до смерти Иосифа ни разу об этом не пожалела, партия была едва ли не главным в ее жизни, и, когда она решилась и пошла назад, ей и в голову не приходило, что однажды вот так, шаг за шагом идя обратно, она окажется вне партии.
Конечно, уже много лет, точнее, с весны тридцать восьмого года, она не была партийной, и все-таки здесь был для нее очень трудный и высокий барьер, одно из тех выстроенных ею же самой препятствий, которым она пыталась загородить себе путь назад. Она часто думала, что если бы чекисты, долгие годы пытавшиеся ее задержать, один-единственный раз подгадали бы свои акции к этим ее тяжелым дням, то есть взяли бы ее, Веру, в союзники, они наверняка добились цели, но и Клейману, и другим всегда казалось, что она уходит спокойно и ровно, что спускается вниз, как по лестнице: день — ступенька, день — ступенька, — и свой шанс они не использовали.
В девятнадцать лет, решив уйти из родительского дома в партию, она отдала целый день на то, чтобы вспомнить детство, на то, чтобы всё со всем сложить и подвести итог. Тогда она и получила ответ, который выстроил ее жизнь, всю ту жизнь, которой она жила до смерти Иосифа. Сейчас, когда, идя обратно, она вернулась к этому дню и, не пожелав остановиться, изготовилась идти дальше, она тем самым отказалась от того своего выбора, признала его неправильным, ошибочным. И всё то, что из него следовало, — таким же неправильным и ошибочным. В сущности, для нее это означало предательство, окончательный отказ от Иосифа, от всего, что так или иначе было с ним связано, что от него происходило, в частности, от их с Иосифом дочерей. Она уже много раз его предавала, предавала каждый год, не останавливаясь в день его рождения и в дни рождения детей, зачатых от него, — теперь она окончательно отказывалась от всей той жизни, в которой они вообще могли встретиться.
Вера знала, что мать много лет верит, что она возвращается домой, в семью, она и сама за эти двадцать лет не раз думала то же, и вот седьмого апреля пятьдесят шестого года вдруг поняла, что пришла к развилке: теперь должна выбирать, идти ли и дальше строго назад, или, как мечтает мать, попытаться повернуть, начать другую жизнь. Она и вправду могла попробовать прожить одну из тех жизней, что были привычны в их родственном кругу, и полдня она всё это себе придумывала и воображала, примеряла то одно, то другое.
Она самозабвенно, как девочка, в это играла и уж совсем собралась бежать к матери, рассказывать, что и как ей намечталось, что представилось, и тут сразу, в одну минуту, поняла, что сил на новую жизнь у нее нет. А главное, это был бы тот уровень предательства Иосифа, решиться на который она не могла. После ареста она всегда говорила ему, что просто уходит из той жизни, где его нет, это и только это ему говорила, а тут получалось, что она с самого начала его обманывала. Наверное, и про то, что нет сил, и про Иосифа ей тогда же обязательно надо было сказать матери, но седьмого апреля она этого не сделала, а потом ей казалось, что уже поздно и ничего не даст.
