И в этот момент вошла его акулистая секретарша, Ольга Леонидовна и что-то ему прошептала, наклонившись над ним и едва не касаясь его скользких залысин мощным бюстом.
— Конечно, пусть зайдут, — проговорил Карачаров, несколько вскинув брови.
— Я пойду, — сказала я. Но он не дал мне уйти.
— Посидите. Мы еще не закончили нашего разговора.
И в кабинет вошли Прамчук и Филиппов! Я поднялась и скорее отсела от стола в самый дальний угол. Меня точно парализовало. С неприятным чувством попадания в кем-то написанную пьесу, в которой меня ждет отнюдь не радостный конец, наблюдала я за беседой этих троих. Именно наблюдала, потому что кабинет огромный, а говорили они очень тихо. Потом Прамчук встал, встал и Филиппов. Он старался на меня не обращать внимания. Но я чувствовала его напряжение, которое сразу передалось мне.
— Анна Витальевна, можно вас на минуту, — попросил Карачаров и мне пришлось подойти к ним. Карачаров сидел за столом. Прамчук стоял напротив Филиппова.
— Анна Витальевна — наша очень талантливая молодая сотрудница. — сказал Карачаров, — у нее закончена диссертация.(Это было, конечно, еще до моего провала).
— Я что-то о вас слышал, — сказал Прамчук и т а к посмотрел на Филиппова, что у Карачарова, который перехватил его взгляд, выпала из руки сигарета и покатилась по коричневой полировке стола. Он зажал сигарету двумя пальцами и бросил ее в пепельницу.
А Прамчук и Филиппов простились и вышли.
Карачаров снова стал говорить о лептонном поле. О возможности создания лептонного двойника.
— Впрочем, лептонного или какого другого — не суть. Но давайте, Анна Витальевна, попробуем! — Он поднял вверх указательный палец и засмеялся. Даже подпрыгнул в кресле.
52
И все-таки чертовщина не кончилась.
Было часов восемь вечера. Да, минут без десяти. Зимой, когда ветер завивает поземку, расползающуюся по сизо-белому асфальту, и по-волчьи подвывает в туннелях, кажется, что сразу после недолгого дня, наступила ночь.
Дубровин поставил машину на платную автостоянку и мы пешком подошли к дому Анны. Метель рванулась нам на встречу, не давая пройти сквозь арку во двор. Она упиралась мне в грудь и срывала шерстяной шарф с моей головы.
— Прорвались! — Прокричал Дубровин, когда мы, рванув дверь подъезда, оказались наконец в тепле. — В такую погоду хороший хозяин, как известно, собаку не выгонит, а ты меня заставляешь таскаться и показывать квартиру.
Я промолчала. Мы поднялись, и вдруг, уже у двери, обнаружилось, что у меня нет ключа. Я все время чувствовала его ледяной гвоздик в наружном кармане полушубка. Где же он? Выронила?! Когда?
— Свяжешься с бабой! — Пробурчал Дубровин.
Так. Мы в машине. Я курю. И машинально покручиваю в кармане ключ. Мы в арке. Он леденит мне пальцы даже сквозь перчатки. У подъезда? Точно! Я поторопилась его достать, как только мы прорвались сквозь колкие кольца метели. Значит, я выронила его во дворе!
— Не найдем, — махнул рукой Дубровин. — Битый номер.
— Найдем! Я всегда нахожу потерянное!
Я сбежала по ступенькам, выскочила из подъезда в метель, промчалась по двору и остановилась. Из арки дуло. На снегу были ярко обозначены светлые прямоугольники окон: оранжевые и бледно-желтые.
— Буду искать отсюда, — сказала я подошедшему Дубровину. Искала я минут пятнадцать, не больше. Но от холода и пронизывающего ветра время неимоверно растянулось. Вид у Дубровина был кислый. Он и не думал помогать мне с поисками, а лишь поглядывал на часы и притоптывал ногами, чтобы не замерзнуть в полуботинках. Почти нигде не бывая без машины, теплой зимней обуви он не носил.
— Вот он! — Проорала я, ликуя. — Нашла! — Ключ посверкивал возле моих ног. Он показался мне живым. Он удрал из моего кармана намеренно. Зачем? Я наклонилась: на меня упал свет из окна, свет, благодаря которому я и обнаружила мой ключ. Я выпрямилась и посмотрела вверх, на то окно, которое мне случайно помогло.
— Свет! — Крикнула я. — Сергей! В квартире кто-то есть!
Он поднял голову и сначала в его лице мелькнула досада, но потом он тоже повернулся и посмотрел на горящие окна.
— Т…ты уверена?
— Абсолютно.
— Ну что… не пойдем?
— Пойдем! — Я была полна решимости. Я уже ничего не боялась. Сейчас все встанет на свои места.
— Опасно, — пробормотал Дубровин. — Рискуем.
— Трусишь! — Я уже неслась по лестнице, а он едва поспевал за мной.
— Дура! — Грубо оттолкнув меня и вырвав из моих потных ладоней ключ, Дубровин стал сам открывать дверь. Но руки его дрожали. И дрожь мгновенно передалась мне.
Но, тем не менее, когда ему удалось дверь открыть, я, не помня себя, первая вбежала сначала в прихожую, отметив краешком сознания, что в прихожей и в кухне темно, а потом туда, откуда струился свет — в большую комнату!
Спиной к нам, за столом, сидела молодая женщина и что-то писала, склонившись над тетрадными листами. Мы с Дубровиным, окаменев, смотрели на нее. Как сомнамбула, я подошла к ней ближе и хотела заглянуть через плечо
Но она сама внезапно оглянулась.
— Анна! — Дико закричало Дубровин.
— Это же не Анна, — прошептала я пересохшими губами, — это же я.
И потеряла сознание.
53
…Вообще, в Питере все оказалось не так. Все время моросило, все время с Невы приносило холод и сырость. Из двухъярусных автобусов выскакивали огромные вязаные финны. Питерские старушки, словно рассыпанные по улицам сухофрукты, наводили тоску неотвязным воспоминанием о школьных завтраках. Не было никакого желания бродить и узнавать город. Два раза посидели в пивной на Невском, раза три пообедали в ресторане. От пива тянуло заснуть, причем навсегда. От ресторанного обеда с коньяком возникало сильнейшее желание перебить хрусталь у родственников Людмилы.
Родственники держались вежливо. Но через вечер вели междугородние разговоры с Людмилиным супругом, который не переставал верить в возвращение блудной жены. Его звонки вызывали у Филиппова ревность — и через ревность он вновь вызывал у себя отзвуки того, первого, юного желания. Но однажды мелькнула, как фруктовая мушка, вялая мыслишка — не нарочно ли он звонит, чтобы сделать вид, будто он — жертва? Людмила-то как-то обмолвилась, что видела его, вроде уже после встречи с Филипповым, с новой и молодой. А может, и не после, а до. Так подумал — и стало скучно.
Институтская дама, с которой Филиппов по телефону договаривался о работе, встретила и приняла его совсем без энтузиазма. Посмотрим, поищем. Место вроде есть, но вот директор, ну вот его зам, ну вот и… На большую взятку намекает, сообразила хитрая Людмила. Но и денег было жалко. Сам пошел к директору — просить. Было стыдно, словно одет сверху пиджак с галстуком, а внизу подштанники вместо брюк.
Директор, правда, был и любезен, и обещал место — но через месяцок (почему не сразу, как-то выяснять не хотелось), спросил о Карачарове. Потом улыбнулся восхищенно:
— У вас там есть такая красивая и талантливая сотрудница — Кавелина… А?
Когда вышел из института, поднял воротник, проклиная холод и сырость, добрел до ближайшего почтамта, купил открытку, на который был изображен памятник Петру Первому — не знаменитый Медный всадник, а другой, Филиппову доселе неизвестный. Петр стоял и глядел вверх, казалось, он мечтает о полетах, как Чкалов. Филиппов написал быстро, но очень аккуратно и разборчиво: «Кавелиной Анне. Мать, тебя знает вся страна!» И тут вспомнил, что не помнит ее домашнего адреса. То есть, разумеется, не улицу, а номер дома и квартиру. И тогда он, без колебаний, направил открытку на институт. Передадут. Усмехнулся в усы. Пусть поразмышляют, бездельники.
«11 февраля.
Вчера, в четверг, мне передали открытку Филиппова. Передал Дмитрий Дмитриевич, то бишь Дима. Он глянул на меня, как мне показалось, весьма подозрительно: из другого города открытка — и почему— то мне. Если это интимно — отчего не домой, а в институт? Но ничего не сказал, не задал никаких вопросов. И я была его молчанию рада, потому что очень волновалась.
Сидя в автобусе, я держала открытку, точно живое существо. Прикрыв глаза, я пыталась представить лицо Филиппова в тот момент, когда он писал мне эту странную фразу. Я увидела — вот он поднимает воротник куртки (в Питере холодно и сыро), входит в дверь почтамта (желтая дверь, каменное, серое здание) и долго стоит, выбирая, какую открытку мне послать. Глаза его блестят мрачно. Ему не нравится, что обо мне помнит… кто?… кто-то помнит.
И вдруг тяжелый жар медленно полился по моему телу: он любит меня! Людмила — только ширма! Он боится за меня и потому сыграл такой спектакль — сбежал с другой. А потом он оформит развод, расстанется с Людмилой и… Он любит! Любит!»
Брат Людмилы, бывший инженер, теперь торговал цветами у метро. Точнее, не сам он торговал, а его работники, женщина лет сорока и ее двадцатилетняя дочь. А Валерий возил искусственные розы, тюльпаны и прочие мертвые подделки из Турции.
