Анна. Что же. Значит, так. В моем мозгу точно прошумела листва. Так. Так.
— …он, в общем-то, и — исчез. — Иван развел руками с растерянной улыбкой. Она так не соответствовала его ответу, что я мгновенно вспомнила телепередачи об алкоголизме, в которых наркологи, с интеллигентскими бородками и красными глазами, весело твердили о том, что у пьяниц искажаются все чувства и ждать от них нормальных эмоциональных реакций совершенно бесполезно.
По лицу Ивана по-прежнему блуждала непонятная улыбка.
— Когда исчез? По— моему еще вчера… или…в общем я видела его совсем недавно! Он наоборот — нашелся. Он сказал мне, что лежал в больнице, обследовался
— Э, да когда это было, — поморщился Иван. — А теперь — фьють! — и пропал.
— Так в милицию надо заявить, — сказала я.
— Обижаете! — Иван резко вскочил со скамейки. — Вы имеете дело, между прочим, с экспертом-криминалистом! В милицию! Да вы! А! — Он с каким-то детским отчаяньем махнул рукой и побежал по аллее.
Я тоже встала и смотрела ему вслед, пытаясь понять: что это — инфантильная обида и дурацкие поведение пьяницы или намеренная хитрость? А если старик написал дарственную на него? Ведь, кажется, у Василия Поликарповича никого не было?
Минуты через три Иван вернулся: он бежал быстро, но забавно семенил. И затормозил возле меня, разбрызгав вокруг тяжелых старых кроссовок фонтанчики мелкого серо-желтого гравия. Ну точно ребенок!
— За сигаретами бегал, — объяснил он, как ни в чем не бывало. И снова плюхнулся на скамейку.
Я тоже присела.
— Подозрительно, все подозрительно, — заговорил он, закуривая. — Похоже, что кто-то из тех, кожаных, которые к нему таскались, уговаривая квартиру продать, и его… того… А предварительно напоили, точно напоили и вырвали дарственную. А в агентстве у них свой человек. Или вообще все свои. Ай-яй-яй! — Он по-бабьи всплеснул руками. — Ведь затаился старый дурак, ничего мне не говорил… Только от вас я и узнал тогда, что к нему ходит покупатель. Все. Крышка старому. Поверьте моей интуиции.
Тюльпаны краснели уже зловеще.
И чернели узкие злые щели тюльпанов желтых.
Так значит амба, так значит крышка.
— Певца Рубашкина помните? — Вдруг спросила я, поднимаясь. — Приятный голос.
— Голос? — Иван насторожился. — Вы говорите — голос?
— Да, а что такое?
— Мне сейчас послушался голос моей покойной жены.
— И что же она сказала?
— Да чушь какую-то, — он сделал вид, что хочет отмахнуться от своего дикого признания, но я видела: ему просто не терпится меня огорошить. — Она сказала: женись на Анне. И… — Он поглядел на меня снизу вверх. — еще добавила: «Иначе тесть Филиппова ее погубит».
— Тесть Филиппова?!
— Все. Больше ничего. — Он был страшно бледен, на лбу искрились капли пота
51
Сказанное Анной о ее провале не поразило и даже не оглушило: рушилось все, и сознание просто постаралось не воспринять произнесенных слов вовсе. Но душа рванулась и понеслась вниз. Колеса электрички выбивали из сердца какие-то мышиные всхлипы, а душа мчалась в черном туннеле… Он не доехал остановки до своего дома — выскочил из вагона. Было еще светло — едва-едва на небе проступало вечернее выражение — и в горстке пассажиров, стоящих на противоположном перроне, Филиппов мгновенно выделил ее — Людмила!
— Володя!
Иногда, меланхолически вычерчивая узоры, Филиппов вспоминал ее и раздумывал о той власти, которую имел над ним Пушкин: не сказочную, а реальную Людмилу вполне по-сказочному украл Черномор. Впрочем, могло ли что-либо произойти в его жизни, не будь какого-то смутно проступающего замысла, который или являлся замыслом судьбы, прочитанным, пусть не вполне внятно, детским сердцем, или принадлежал самому ребенку, придумывающему свою жизнь, используя прочитанные сказки и неправдоподобные истории.
Но — все сбывалось.
И тогда получилось точно так же — будто слезы, лившиеся из его юных глаз, провожающих поезд, увозящий ее к другому, уже были им пролиты когда-то, в воображении, а теперь, когда жестокая разлука встала между ним и ею, он, плача, испытывал только горькую сладость повторения.
Он всегда знал, что она не станет женой его — восемнадцатилетнего, сутулого, худого, способного рыдать над страницами книги, а будет деловито уведена молодым, но уже жиреющим начальничком — крутящимся среди ученых ловким хозяйственником… Впрочем, в качестве Черномора в его мазохистических фантазиях все-таки выступал другой — герой поромантичнее и поизысканнее…
И вот она — здесь.
Есть женщины, которые после тридцати, совершенны неузнаваемы: их черты, словно стертые непрерывными волнами быта, уже не хранят и отсвета девических чувств, и археологическая попытка воссоздать прежние штрихи, изгибы и сверкание, вызывает у этих женщин даже не отрицание, не протест, а полусонное непонимание: чего надобно? О чем? Кто? Заспали они свою молодость, задавила все их порывы тяжелая материнская грудь…
С Людмилой этого не произошло. Он ощутил сильное сердцебиение, услышав вновь тот же — позвякивающий то высоко, то ниже — переливчатый ее смех.
Это позднее, накачиваясь водкой с ее бывшим мужем — уже не тем рыхлеющим хозяйственником, а вполне интеллигентным, чуть с геологической хрипотцой, кандидатом наук — Филиппов понял, или решил, что понял, почему в ней не исчезло девическое: она не давала ему в себе заснуть, вновь пробуждая молодое да игристое постоянными изменами то первому своему, то второму — и каждый раз увлекаясь точно впервые, делала себе живительные впрыскивания, будоража и встряхивая свою гормональную систему.
— Когда она мне не изменяла, — вполне спокойно прохрипел бородатый кандидат, — она на глазах тускнела, дурнела, старела, ее все раздражало И особенно — дочь.
— А где теперь дочка? — Филиппов подумал, а вдруг это его, Филиппова, дочь, и она выскочила так торопливо замуж, уже нося в себе чадо. — Сколько ей?
Но — не совпало. Дочь по всем срокам родилась в браке. А сейчас отдыхала у бабушки в Крыму. Он не стал выяснять детали — у какой бабушки, Людмилиной ли матери, матери ли хозяйственника… Поразился: два месяца они были с Людмилой вместе, она ни разу не упомянула, что у нее — дочь.
— А я тебя сегодня видела во сне! — Сказала Людмила, когда они встретились на перроне. — Мы не виделись с тобой, Володя, шестнадцать лет.
— Ты такая же красивая.
— Пойдем ко мне. Я живу на Строителей.
. — А я на Яблоневой. — Он глухо засмеялся. — И давно?
— Что давно?
— Давно ты здесь живешь?
— Семь лет. — Она как-то странно улыбнулась — то ли сожалеюще, что, живя на соседних улицах, они только сейчас встретились, то ли — насмешливо. Но относилась эта грустная насмешка, явно, не к нему.
— Вот судьба. — Он глянул на нее диковато. — И я сюда переехал.
— Судьба.
— Уже могли на работу вместе ездить.
Она засмеялась. — Так пошли?
— Пошли!
Утром Филиппов позвонил Анне. Крикнул в черную трубку, что он — в чаду! Встретил первую любовь! Она ничуть не изменилась. Она ради него бросает мужа. И подарила ему свою пижаму.
— Я поздравляю тебя, — сказала Анна.
И дальше все понеслось, точно вырвалось наконец из сознания с давних пор запертое и скрываемое там безумие: ночью Филиппова разбудила Марта, он даже не стал вслушиваться в ее лепетанье, сразу, резко, лихорадочно блестя глазами, кинул ей: «Я не люблю тебя. Я встретил Людмилу, мою единственную любовь. Я ухожу к ней!»
И назавтра, покидав в чемодан кой-какую свою одежонку и оставив на столе пачку денег — на первое время хватит! — ворвался к Людмиле. Бурная их ночь кончилась молниеносным решением: пока не вернулся из командировки супруг — Филиппов хмыкнул зловеще: получается у нас, как в романе! — они уезжают в Питер, к родне Людмилы, Филиппов постарается там закрепиться в одном из институтов. Оформят развод, и он, и она. Новая жизнь! Вита нова!
Решение они обмыли хорошей струей армянского коньяка.
Карачаров заявление прочитал, пристально глянул на Филиппова и спросил, поигрывая колечком от одного из многих ключей, всегда во множестве блестевших у него на рабочем столе:
— Что, какие-то серьезные изменения в жизни?
— Да! — Выкрикнул Филиппов. Его чуб намок от пота — и закудрявился. Как в детстве.
— Уезжаешь?
— Да! — Надо же, сразу догадался. Умен!
— Езжай.
— А за — я… — Слово «заявление» оказалось разорванным и только клочок его остался у Филиппова. — А за — я…
Но Карачаров так махнул рукой, что Филиппова вынесло из его кабинета, точно порывом ветра. Он промчался по институту, по улицам Академгородка, влетел в открытую дверцу машины такси — и приостановился только перед черной дверью в квартиру Анны.
